Проклятие двух Мадонн

Лесина Екатерина

В какой-то момент Левушка понял, что еще немного и сам умрет, потерявшись между дном и небом, и испугался, отступил, потянулся туда, где, по его представлению, было небо.

Небо – это звезды и воздух. Жизнь.

Внизу смерть, а он потерялся, и ботинки внезапным грузом тянут вниз, и одежда сковывает движения, и горящие огнем легкие требуют вдоха, пусть даже этой тухлой, грязной воды…

Выплыть получилось, а там его подхватили, вытянули на берег, помогли подняться. И никто не сказал, что Левушка виноват, но он все равно ощущал эту невысказанную,

оттесненную словом «не получилось» вину.

Не получилось остановить. Не получилось поймать – не за платье, а за руку, за ногу, хотя бы за волосы… не получилось спасти.

У него никогда ничего не получалось. От горя и безысходности Левушку стошнило. И снова никто не сделал замечания, только женщина в наручниках хрипло рассмеялась и сказала:

– Теперь две сестры вместе. Наверное, счастливы… Безумно счастливы.

Игорь

Анестезия, когда разум осознает все, органы чувств послушно пишут происходящее на пленку памяти, а эмоций нет. Заморожены.

Кубики льда в широком стакане, напиток внутри с оттенком болотной мути, холодная вода микротечением тянется вверх. В озере не было течений, благодаря этому спасатели достали тело быстро. Но не настолько быстро, чтобы в нем сохранилась жизнь.

А кто-то сказал «как живая». Игорь не помнил, кто, да и не важно это, главное, что она действительно как живая, мокрые волосы свились мелкими колечками, потемнели, и на щеке грязное пятно – Игорь вытер – она ведь не любила грязи.

И больниц не любила. Если думать о морге именно как о больнице, то немного легче. Тоже ложь, но без нее сознание не выживет… чувство вины, зародившееся там, на берегу, за последние дни разрослось, заполонив метастазами все окружающее пространство.

Вот только если пить и думать о чем-то… вспоминать.

Полурассвет. Хрупкая синева за окном ползет по комнате. Тогда он тоже вернулся в дом на рассвете, заперся в кабинете и пил. Много пил и долго, до тумана в голове и плывущей, рваной памяти.

Евгения Романовна назвала его убийцей, наверное, права была, он виноват в случившемся, он и чертовы картины, избавиться от которых не хватает духу.

Печально улыбается Темная Дева, и сердце в руках ее исходит не то огнем, не то кровью, разбережено страстью. Дорожки слез на лике Пресветлой, и мертвая роза все так же беззвучно и безысходно роняет лепестки. Застывшая вечность.

Напоминание.

Спустя день или два после ночного кошмара вернулся Василий, притихший, виновато-растерянный, а с ним и чертов апостол Петр. Больше не было злой правды и желания причинить боль, были извинения и беседа наедине. Игорь помнил всю до последнего слова, до оттенка голоса, до жеста, отчего-то в эти дни, несмотря на выпивку, память работала превосходно.

– Будет служебное расследование. – Петр мельком глянул на картины, вздрогнул, и рука потянулась в хорошо знакомом жесте крестного знамения. Сдержался, устыдившись собственного суеверия. – Меня пока отстранили.

– Плохо. –

На самом деле Игорь не очень понимал, плохо это или хорошо, честно говоря, ему было совершенно все равно.

– Я виноват, я должен был предусмотреть, и вообще… – Петр передвинул кресло так, чтобы не видеть картин. – Выхода другого не видел… черт. Налей, что ли?

Игорь налил. Жидкий янтарь, плотное стекло стакана, полосы света на темных досках стола, пыль… мелочи, много разных мелочей, чтобы отвлечься.

– Скорее всего, меня уволят, а может, и посадят… хотя она ведь сама прыгнула.

– Она убивала? – этот вопрос не то чтобы мучил Игоря, он просто требовал ответа. Деталь сюжета, часть картины… как роза или кинжал в руке Девы.

Святая Дева и с оружием, парадоксально.

– Татьяна говорит, что да, убивала, но честно говоря, я сомневаюсь. – Петр поскреб ухо. – Я ведь сначала думал, что все из-за наследства, искал, кому выгодно, выходило, что тебе. Ну остальным тоже, но тебе все равно выгоднее… или братцу твоему, если тебя убрать, он же близкий родственник. И супруга близкий родственник, вот только сумасшедшая.

Слово резануло болью, пробив анестезию и кору отвлеченного внимания.

– Извини, не хотел. – Петр как-то поник. – Врач утверждал, что она не в себе, что планировать не в состоянии, что если сразу, по наитию…

– В состоянии аффекта, – умное слово вынырнуло из подсознания.

– Ну да, аффекта… а я еще подумал, что если она не в себе, если не понимает, что делает, то, может быть, кто-то другой этим воспользовался? Это как пистолет в руку вложить и на спусковой крючок нажать, вроде и убил, и в то же время ни при чем.

Петр снова обернулся на портреты, на этот раз смотрел долго, пристально, с каким-то нездоровым вниманием, а отвернувшись, спросил.

– Почему их две?

– Не знаю. Было так. Всегда.

– Нехорошие картины. Красивые, но нехорошие… это как чужую судьбу из прошлого вытащить. Я не суеверный, но… по-другому не объяснишь.

– А ты не объясняй, ты рассказывай. – Игорю не хотелось ни объяснений, ни извинений. Завтра похороны, и придется вновь увидеть ее лицо и выдержать слезы, и ненависть, и новые обвинения, на которые невозможно ответить, но и не отвечать нельзя.

– Татьяна дает показания, по-моему, она тоже слегка… – Петр коснулся пальцем виска, жестом обходя неудобное слово. – Заключение психиатра еще будет, и, скорее всего, признают вменяемой, но мотивы… ну не станет нормальный человек убивать дружбы ради… или это уже любовь такая, патологическая?

Игорь не ответил.

– В общем, если по порядку, то началось все с Марты, с ее появления в доме. Или еще раньше, с того, что жили-были две сестры, росли вместе, вроде бы дружно… до того дружно, что все вокруг умилялись, особенно тому, до чего они непохожи друг на друга, одна светленькая, другая темненькая, одна спокойна, другая наоборот… я не знаю, как оно на самом деле, я просто разбираюсь.