Проклятие фараонов
Шрифт:
Майор, казалось, подавил улыбку:
– Вам, безусловно, виднее, сэр. Но я поясню, что послужило причиной в данном случае. Обращение «сэр» применительно к тиджи – это само по себе уже язвительная насмешка. Но дело не только в этом. «Тоб» – это длинная белая мужская рубаха с широкими рукавами и пуговицами у самого горла, которую носят бедуины. Наш Грегсон часто и, по-моему, весьма охотно носил местный арабский костюм вместо офицерской формы, чего не позволяли себе «настоящие» офицеры. Кроме того, он не только довольно быстро выучился тамошнему арабскому наречию, но и приобрел некоторые внешние привычки бедуинов. Благодаря ему, нам удавалось оперативно разобраться в хитросплетениях межплеменных отношений между тамошними обитателями.
– То есть, вы хотите сказать, что он что-то понимает и в политике тоже? – удивленно поднял брови толстяк.
– Можно сказать и так, сэр, – кивнул майор.
Толстяк важно поднял вверх палец, похожий на сардельку:
– Политика гораздо более увлекательна, чем война, но более опасна. На войне вас могут убить лишь однажды, в политике – множество раз.
– Это еще один афоризм, достойный настоящего писателя, сэр.
Толстяк довольно улыбнулся:
– Даже писатели могут быть полезны: у них иногда рождаются интересные мысли. Точнее, писатели, в отличие от прочих людей успевают записать эти мысли. Всем прочим приходится заимствовать чужие мысли, ибо собственными большинство вовсе не располагает. Кстати, писатель – прекрасная маскировка для шпиона или агента влияния. Многие из них даже не скрываются. Наш Грегсон, как я услышал, тоже работает под личиной писателя? Детективные истории, если не ошибаюсь?
– Он и есть писатель, сэр. По моему мнению, у него есть определенные способности к художественному слову. А занятие литературой уже само по себе делает человека точным. Кроме того, почти все наши писатели со времен Чосера состояли на службе Их Величеств.
– Сегодня писатель – это не тот, кто пишет, а тот, кого издают, – усмехнулся толстяк.
– А мы сами его издадим, – улыбнулся в ответ майор. – Издадим его отчет для нас тиражом в один или два экземпляра. Вот он, считайте, и полноправный писатель! И, кто знает, что может родиться в виде побочного продукта от заказанной нами его литературной деятельности?
Толстяк, казалось, надолго задумался, сидя в кресле.
– И вот еще что, – после паузы добавил майор. – У Грегсона есть своего рода талант всюду успевать, оказываться в нужное время в нужном месте
– Талант, как у Фигаро? – улыбнулся толстяк.
– Пожалуй, да, но без свойственного французам или южанам легкомысленного мельтешения. Я, с вашего позволения, назвал бы это удачливостью.
Толстяк высоко поднял брови и снова задумался. Майор терпеливо ждал. Наконец, толстяк тяжело вздохнул и произнес с недовольной миной:
– Ну что же, если у вас нет никого лучше, действуйте, майор. Но я остаюсь при своем мнении. Человек нашей цивилизации сможет легко управлять первобытными шейхами, которыми движут самые примитивные мотивы: корысть и власть над своим племенем. Но человек низкого происхождения – даже нашей с вами цивилизации – никогда не сможет разобраться в истинных мотивах поведения настоящей аристократии, элиты, привыкшей направлять судьбы мира иногда на столетия вперед. Их миссия определяет их поступки, и, в конечном итоге, их судьбу. Фатум, от которого нельзя уклониться. Своего рода родовое проклятие, подобно тому, как труд является проклятием трудящихся классов. Так было со времен фараонов и пребудет вовеки. А покойный лорд Карнарвон был частью именно такой аристократии.
– Я надеюсь, сэр, что Грегсону в его расследовании и не понадобится
– Хотелось бы мне, чтобы именно так все и кончилось, – покачал головой толстяк, – никогда не стоит в таких делах будить спящую собаку!
Пароход «Мюирон»
Бартоло. Мы не во Франции, где женщины всегда оказываются правы.
Бомарше «Севильский цирюльник»
На летном поле аэродрома поблизости от Марселя приземлялся аэроплан. Тарахтение мотора «фармана» сменилось, наконец, мирным жужжанием насекомых. Грегсон, едва живой, весь зеленый и мокрый от липкого холодного пота, почти вывалился из кабины и покачиваясь на дрожащих ногах побрел к встречавшей его машине. Первый перелет – до предместья Парижа он перенес сравнительно неплохо, но последовавший второй – до Марселя – совершенно выбил его из седла. Англичанин, конечно, никогда не может заболеть морской болезнью, но воздушной, как оказалось, – может вполне!
Молодой рыжеусый и веснушчатый шофер-англичанин подхватил саквояж и усадил прибывшего в черный «рено». Проехали мимо ворот, которые охраняли грозные усатые жандармы, но документов и виз никто не спросил. Шофер повез Грегсона в город, не докучая пустыми разговорами. Мимо мелькали прованские деревни, больше похожие на городки с черепичными крышами, зеленели первые виноградные лозы и оливы. Попетляв в оживленной суете Марселя, подъехали к универсальному магазину. Грегсон там подобрал себе гардероб, чемодан и необходимые мелочи, расплатившись заботливо положенными в его саквояж франками. Благодаря стройной фигуре, новая одежда сидела на нем весьма неплохо. Лишь придирчивый или очень опытный взгляд заметил бы, что она куплена в магазине готового платья, а не сшита на заказ. Услужливый чернявый продавец в восторге зажмурил глаза и только поцеловал кончики своих пальцев. Восхитительно!
После универмага Грегсон внезапно ощутил голод. Очень захотелось поужинать в местной таверне и заказать буайбес с местным белым вином, но этого не позволил непреклонный шофер, торопивший к отплытию парохода. Сразу поехали к порту.
На тесной, загроможденной набережной аппетитно пахло жареной рыбой, морской водой и водорослями. Шофер, подхватив вещи, проводил Грегсона до причала, где был пришвартован и уже дымил трубами белоснежный пароход «Мюирон». Там шофер без лишних слов вручил Грегсону билет первого класса до Александрии: «Мюирон», в отличие от большинства других рейсов, отходил из марсельской гавани поздним вечером. Шофер коротко пожелал семь футов под килем и оставил Грегсона в одиночестве.
Уже почти стемнело. Грегсон взбежал по трапу и ощутил легкое покачивание палубы под ногами. Он бросил прощальный взгляд на набережную, на портовый маяк, на уютные городские огни, на копошащихся возле борта чаек и, не дожидаясь финального пароходного гудка, в сопровождении улыбающегося стюарда направился в свою каюту. Там он по достоинству оценил чистоту, уют и прохладу белоснежной каюты, вид, открывающийся из иллюминатора, надраенную до солнечного блеска латунь, красное дерево и мягкость малиновой кожи меблировки. Грегсон удовлетворенно кивнул и выдал щедрые чаевые стюарду. Потом он запер дверь, закинул саквояж на полку, сунул браунинг под подушку, разделся, упал в койку и проспал без сновидений до самого утра.