Проклятие Гиацинтов

Арсеньева Елена

— Да что вы говорите?! — изумился городской. — К парню? Мать честная… Неужели и в прежние времена такое было? И в России?! А я-то думал, это болезнь нового времени… Хотя что я говорю? — одернул он самого себя. — Какой-то из дядьев последнего царя этим весьма увлекался, ну а в древности вообще, куда ни плюнь, попадешь в голубого… римляне всякие там, персы… древние греки, во! Даже Аполлон в мальчиков влюблялся, в этих, как их… — Он пощелкал пальцами, помогая себе вспомнить, но так и не смог.

— Аполлон? — хихикнула прабабушка. — Аполлон — да, он красавчиков еще как жаловал, Кипариса с Гиакинфом!

Тут вновь послышался удар челюсти об пол… на сей раз это была челюсть городского, и упала она не в прямом смысле, а в фигуральном.

— Как

же, как же, было дело! — продолжала бабуля. — Ох, и похабник он оказался, отец Аполлон-то! При сане, при попадье, при детках-поповичах — а пригожих мальчишек из церковного хора так и норовил во грех вовлечь. Кипарис с Гиакинфом ликами были — ну чисто ангелы небесные! Не уберег, однако, их ангельский облик, опаскудил мальцов Аполлоша. Прознав про енто дело, наши мужички, отцы тех парнишек, привязали однажды ему камень на шею — да и отправили к водяному батюшке акафисты петь. Но успел он, успел-таки и Кешку приучить к похабству-непотребству. Однако ж про то никто до поры не знал, был он Кеша и Кеша, парень и парень, на вечорках девок лапал, как и положено, покуда не свихнулся из-за одного мальчонки. Егором того звали, как щас помню. Когда ж енто было?.. Лет уж восемьдесят миновало, не соврать бы… Ага, ага, аккурат в восемнадцатом, летом. Гражданская шла уже, но и жизнь тоже продолжалась… Егоровы родители из-под Питера приехали, там совсем солоно было, ну, они избу покупать вздумали в наших краях. А прежние ее хозяева Кешу подрядили крышу подлатать — чтоб поприглядней изба была, чтобы взять подороже за нее. Ну, енту крышу на избе он подлатал, зато в собственной прореха сделалась. Родители Егоршины поначалу не уразумели, что к чему, но это лишь до поры. Когда Кеша к Егору полез, тот крик поднял такой, что не только домашние — полдеревни сбежалось. Помяли бока незадачливому любовничку. Конечно, сделка расстроилась. Хозяева, которым избу продать не удалось, так-то навтыкали Кеше с расстройства, что он с тех пор ходил, на одну сторону скособочившись. Был красавец — стал крюк кривой. И в мозгах смятение устроилось — не мог Егоршу позабыть. Любовь, знать, не картошка, будь ты хоть истинный мужик, хоть пидарас! Слонялся все по бережку, по белому песочку, да плакал. Слезами плакал, сама видела! Тогда его Слоном и прозвали. А почему он по берегу слонялся — потому, что там Егоршу в первый раз увидал, когда тот купался телешом. Вот и бродил там… а однажды исчез.

— Утопился? — догадался городской.

— Может, и утопился. Только волнами его на брег не выкинуло. Пропал-сгинул! И прошел слух, будто продал Слон душу нечисти, чтоб снова Егорку увидать, и не просто увидать, а к рукам прибрать. Продал!.. Но ведь нечистый — он даром что враг рода человеческого, а похабства-непотребства все ж не любит. Мужика на грех с чужой женой сподвигнуть — это с дорогой душой, завсегда пожалуйста, а когда промеж мущщинами… видать, и ему, козлоногому, сие невмоготу зреть. Видать, и он пидарасов не переносит. Душу, значит, Слонову нечистый забрал, а взамен ничего ему не дал. Ничегошеньки! Насмеялся над страдальцем — и был таков! Но мало того что душу отнял — Слоново тело по косточкам разобрал. Лишь только сделка совершилась, лишь только поставил грешник на договоре кровавый крест, как тотчас кровь его черной пылью собралась и ветром ее унесло, словно прах, как и положено, — пояснила прабабка со знанием дела, — ну, а тулово развалилось на мелкие клочки-кусочки. И с песком смешалось. С тех пор нет-нет, да и найдут косточку Слона то там, то сям. Оттого и берег, вишь ты, промеж своими так прозывается: Берег Слоновой Кости.

— Жуть какая! — передернулся городской. — И что, прямо так вот в песке находят то ребра, то мослы… ну, не знаю, то позвонки? Да нет! Это вы мне лапшу на уши вешаете! — вскричал он вдруг. — Говорите, это было в 1918-м, что ли? Ни хе… Извините, бабушка. Я хочу сказать, ничего себе! Может, это вовсе и не вашего Слона останки, а каких-нибудь собак бродячих или вообще давно сгнивших покойников? За столько-то лет кого тут только не прикончили небось!

— Ох, не говори! — вздохнула бабуля. — Бывало всякое! На этом берегу то белые красных стреляли, то красные белых, то взрывы устраивали, полберега разворотили, да и в наши дни, чтоб смертоубийство какое-то свершить — народ сюда тянет, просто хлебом не корми. То мужик сударика женки своей топором зарубит. — Судариками называли на деревне бабьих хахалей. — То баба в мужнину полюбовницу пальнет… ох, лихие у нас нравы, родимый… всякое случалось! Однако ж я тебе вот что скажу. Не абы какие ребра-черепушки Слона рассеяны в белом песочке, ох, не абы! Вот сколько костей в человеке может быть, скажи мне?

— А черт его знает, — пробормотал городской, да и Лерон, отличница, плечами пожала: может, двести?

— То-то, что черт знает, — кивнула бабуля. — Все кости Слоновы кознями нечистой силы обратились в одно и то же. В одну и ту же кость! И только ее стали отныне находить в белом песочке на берегу. Раз уж сто, а то и больше находили — а она все отыскивается там снова да снова, опять и опять…

— И что ж это за кость? Как она выглядит? — недоверчиво спросил городской. — Расскажите!

— Внучка, выдь! — скомандовала прабабка. — Не погань слух!

— Бабуль, да нешто я малолетка? — проворчала Лерон, однако все же послушалась: не потому, что опасалась слух опоганить (как всякое местное дитё, она историю о Слоне знала с младенчества во всех подробностях!), а просто чтобы бабулю не огорчать, главное же — надоели липкие взгляды городского, ползавшие по ее ногам.

Но далеко она не ушла: чуть прикрыв за собой дверь, остановилась в сенях и услышала, как бабуля таинственным голосом сообщила городскому, что всякая кость Слонова обернулась каменьем херью. И оное каменье постоянно обнаруживается в песке — тут и там.

Придут, скажем, ребятишки в белом песочке на берег поиграться, начнут кремушки искать, ямки копать и башни строить да наткнутся на каменье херь. Плохо дело!.. Такие парнишки, когда подрастут, непременно заделаются блудилами и горькими пьяницами, ну а девчонки вырастут потаскушками и беззастенчиво пойдут по рукам. Путь-дорога им одна будет: в город, в Нижний Горький, где народ — спившийся и скурвившийся, как и положено городским. А иные-прочие, особо старательные и талантливые, могут даже перебраться во всероссийское гноилище и поганище — Москву.

Услышав эти слова, Лерон сердито свела брови. Она не согласна была, что Москва — гноилище и поганище. Москва — это столица, это… это блеск!!! В телевизоре посмотришь, какие там мужчины и женщины, — слезами зависти изойдешь, что не живешь там или хотя бы в Нижнем Горьком. Но разве с бабкой поспоришь? Лучше и не пытаться. Лучше молчать, пока косу по волоску не выдрала и всю задницу до синяков не излупила, бабке ведь даром что девяносто пять, даром что ветром ее вроде бы сдунет: силища у нее в руках — куда тебе пятнадцатилетней Лерон! К счастью, дралась бабуля очень редко, Лерон она и не била никогда… вот прадеда два года тому так навернула в висок, что он копыта мигом откинул! Правда, участковый, дядя Евгений, везде записал во всех протоколах, что прадед сам с крыльца свалился. Да разве мог он иначе написать, коли бабуля доводилась ему родной бабкою?! Дед, конечно, тоже был родным… А все-таки дядя Евгений на деда имел зуб, ибо старикан был снохачом из снохачей и именно с женой дяди Евгения застигла его прабабка перед тем, как отправить на тот свет.

Вся деревня знала, что дядя Евгений покрыл преступление, и вся деревня его за это уважала. Жена его, поблядушка, да и прадед, если на то пошло, были чужие, заволжские, левобережные, а бабка и сам дядя Евгений — свои до мозга костей: здесь, в Правобережной, родились, здесь выросли, здесь и похоронены будут на своем кладбище, возле церкви Матушки-Троеручницы…

Левобережных отчего-то испокон веков увозили хоронить за Волгу. Туда отвезли и прадеда, а поблядушка, с которой дядя Евгений мигом оформил развод, сама уехала.

Между тем, пока Лерон размышляла, бабка продолжала рассказывать про Белую полоску (Берег Слоновой Кости тож) и каменье херь.

Если отыщет сие каменье девка-невеста, жди скандала после первой брачной ночи: непременно распочатой окажется. Конечно, она начнет плакать-кричать, мол, не было у меня никого, мол, не давала никому, и это правда: не она виновна — каменье херь!

Коли наткнется на оное каменье мужняя жена, то вскоре забеременеет и родит, однако сын али дочь окажется ни в мать, ни в отца, а либо в соседа, либо вовсе в какого-нибудь проезжего молодца. И напрасно женка станет бить себя в белые груди, доказывая, что ни-ни-ни — ни сном, ни духом не допускала греха: никто ей не поверит. А зря, ибо виновница случившегося не она, а каменье херь.