Проклятие Гиацинтов
Шрифт:
— Домой, наверное, куда же еще, — буркнул тот, кто полагал себя убийцей. — Видишь, в тридцать четвертый садится? Доедет до своего «Оперного театра» и потопает домой.
— Видимо, так и будет, — кивнул настоящий убийца. — Тогда поехали. Больше сегодня ничего интересного не произойдет, судя по всему. Мне на работу, да и у тебя дела, братец Кролик.
— Сам ты братец Кролик, — усмехнулся человек, думавший, что он — преступник, завел мотор, и автомобиль покатил в стону центра города. На пути он ловко обогнул тридцать четвертый, где — это было видно сквозь стекло — маячил легкомысленный профиль писательницы Дмитриевой.
А между прочим, граждане, следившие за Алёной, много потеряли. Ведь тридцать четвертая маршрутка в Нижнем Горьком идет не только до «Оперного театра». Она и дальше идет. И писательница Дмитриева именно туда и направилась — дальше. Она проехала свою остановку, сошла только на Варварской, а оттуда, сократив путь проходными дворами, вышла на самое начало улицы Ошарской. Точнее, к дому номер 4, где проживала коварная свидетельница Лунина.
За некоторое время до описываемых событий
После смерти прабабки минуло десять лет. Лерон было уже за двадцать пять. А она — и зеркало уверяло ее в том же! — почти не изменилась, разве что подросла и округлостей прибавилось. Многие — особенно из ведомственного дома отдыха! — тянулись к этим округлостям, только без толку. Лерон и не смотрела на этих богатых, а порой и красивых мужчин. Ведь все они были женаты, а спать с женатым может только… Ужас перед тем будущим, что сулило ей найденное в далекой юности, а потом невесть куда исчезнувшее каменье херь, может, малость и поблек, но только самую малость. Это было как в сказке о Спящей красавице: когда злая фея предсказала новорожденной принцессе, что она в шестнадцатилетнем возрасте уколет палец о веретено и умрет, отец-король немедленно велел сжечь и сломать все веретена в королевстве, чтобы уберечь дочку. Сказку эту Лерон очень любила (естественно, ее все девочки любят!), но ее смех разбирал, стоило представить только, как жили несчастные люди в этом королевстве. Неужто нитки для тканья закупали за границей? Да, можно себе представить, как проклинали короля его подданные! Неудивительно, что одна старушка втихаря решила его ослушаться. С другой стороны, ради любимой дочери каких только глупостей не наделаешь… Тут короля вполне можно понять. Однако совершенно непонятно, зачем, ну зачем надо было так спешить?! Фея же ясно сказала: когда принцессе исполнится шестнадцать лет. То есть до этой поры можно было не беспокоиться, напрясть невероятное количество ниток, а ко дню рождения принцессы со спокойной совестью сжечь веретена. Только уж подойти к делу более ответственно. Обшарить все закоулки дворца, чтобы никакая старая пряха там не засиделась со своим смертельно опасным для принцессы веретенышком.
А впрочем… Эта сказка именно о том, что от судьбы не уйдешь. Ни от укола веретеном не уйдешь, ни от поцелуя принца!
Но если от судьбы никак не укрыться, значит, судьба Лерон — именно сделаться потаскухой? Рано или поздно она сдастся на уговоры какого-нибудь отдыхающего — и все, покатится в пропасть своей жизни?
Спасение Лерон видела, как и сказочный король, в полной и радикальной перемене образа жизни. Раз — и перестали во всем королевстве прясть! Лерон же понимала, что спасти ее может только замужество.
Но за кого ей выйти замуж? Из друзей детства в деревне почти никого не осталось. А те, что остались, либо никуда не годились, либо давно уже были разобраны подружками. На всех свадьбах Лерон гуляла, от души поздравляла молодых, кричала: «Горько!» — и думала, что, кабы ей пришлось с этим Борькой (Колькой, Санькой, Мишкой и т. д.) целоваться, а потом ложиться в одну постель, зная, что в этой постели всю жизнь пролежишь, ей было бы действительно горько…
— Переборчива ты больно! В девках сидеть тебе! — пророчили ей — кто злорадно, кто сочувственно.
— Ну, знать, сидеть, — покорно кивала Лерон тем и другим.
— Ничего, доченька, суженого конем не объедешь, — успокаивала мама.
— Конечно, не объедешь, — соглашалась Лерон.
Честно говоря, ей было все равно. Девушка не хотела замуж, но, понятно, помалкивала об этом, потому что, пооткровенничай она хоть с кем-то, растеряла бы всех подруг. И без того они, расплывшиеся после родов, дебелые и тяжелые, всё с большей неприязнью оглядывали ее стройную фигуру, и улыбчивое лицо, и вольно вьющиеся волосы, и безунывные глаза. И тотчас ревниво, сторожко косились на мужей: а не засматриваются ли те на Лерон дольше, чем следует? Не норовят ли цапнуть ее за коленку или невзначай провести растопыренной ладонью по груди?
— Лерка, тебя надо срочно замуж выдать, пока против тебя вся деревня не ополчилась, — однажды сказала с беспощадной откровенностью подруга Настя. — Хватит жопой перед чужими мужиками крутить. Допрыгаешься: изнасилуют, а потом ворота дерьмом вымажут!
— Но ты же знаешь, Настён, и другие девчонки знают, что мне никто не нужен, — пожала плечами Лерон. — Никто вообще. Ни ваши мужики, ни какие-то другие.
— Тогда ты — лесбиянка, — проговорила, как в лоб клеймом припечатала, Настя.
— Сама ты лесбиянка! — растерялась Лерон.
Настя разобиделась так, что вся красными пятнами пошла. Ненавидяще уставилась на подругу, мстительно прищурилась — и вылетела из библиотеки, шарахнув дверью.
Посыпалась штукатурка.
Лерон поискала в подсобке метелочку, совок и принялась подметать. Странные люди — эти люди! Главное дело, Настёна первой начала обзываться — и сама же обиделась. По идее, это Лерон должна была обижаться, идти пятнами, мстительно прищуриваться и шарахать дверью о косяк, убегая от злоязычной подруги. Но Лерон не могла себе этого позволить. Она была на работе. Причем не в сельской библиотеке, где вольности прощаются, а в доме отдыха!
Настя, кстати, тоже была на работе. Вообще чуть ли не вся деревня пристроилась в обслугу дома отдыха, благо, штат требовался большой. Кто заделался горничными, кто уборщицами, кто подавальщицами на кухне. Кто пошел в кастелянши, кто в повара, мужчинам тоже дело нашлось в парке, на теплостанции или в гараже. Не дом отдыха, а манна небесная! Ну так вот, Настя работала уборщицей в административном корпусе, где и находилась библиотека. Это Насте следовало взять совок, метелочку и подмести осыпавшуюся штукатурку. Лерон вполне имела право ничего такого не делать, а пойти на рецепшн и доложить, что уборщица Кострыкина, вернее, Мальцева (это Настя в девушках была Кострыкина, а теперь она Мальцева, потому что за Витьку Мальцева замуж вышла) пренебрегает своими обязанностями. И Настю уволили бы. Здесь с этим строго, потому что на место одного изгнанного найдутся трое желающих. И тогда Настя вообще насмерть обидится, и Витька тоже, и половина деревни (родня Витьки и Насти) в самом деле ополчится на Лерон, и однажды утром она проснется от злорадного хохота под окошками и обнаружит, что ворота старого ее дома вымазаны вонючим, может быть, только сегодня извергнутым, дерьмом.
Да-да. Ворота непотребным женщинам или подгулявшим девкам исстари мазали в деревнях вовсе даже не дегтем, как писали господа русские писатели, а именно конечным продуктом! Большое, наверное, удовольствие — их потом отскребать… А слово «деготь» — это так, эвфемизм для защиты нежных читательских чувств.
Но ведь это мазали… или распутным девкам! А Лерон — ни то, ни другое!
И все равно — вымажут, рано или поздно. Запросто! Настя с Витькой, пожалуй, и не станут этого делать, тем паче что Лерон уже почти подмела мусор и не собирается жаловаться на подругу, хоть режьте ее (она навсегда останется благодарна Насте за то, что та придумала ей это чудное прозвище — Лерон, соединив первый слог ненавистного и грубого, похожего на собачью кличку, имени: Лерка — и нелепейшей из фамилий, какая только могла достаться человеку, тем более деревенской жительнице: Онегина), но другие сельчане, как пить дать, это ей подсудобят! Если еще раз Сенька Словкин принесет ей оранжевых гладиолусов, которыми так гордится его жена Рая… если еще раз Володька Леонтьев притащит и поставит на крыльцо полный пакет свежей рыбы, в то время как его жена Валентина будет в магазине позорить мужика, который знай машет спиннингом на берегу озера, а как уходит с пустым ведром, так и возвращается… если еще раз Серега Сторожевой придет намекать матери Лерон, что забор у них, у Онегиных, совсем покосился, надо бы его поправить, и он, Серега, это с дорогой душой сделает совершенно бесплатно, а его жена Катюха будет громогласно оплакивать поросеночка, которого придавило их собственным невзначай рухнувшим забором, сделать который мужу было сто раз говорено, так ему ж наср…, насс… и начхать на то, что дома делается и что жена говорит…