Проклятие Пиковой дамы
Шрифт:
– В халате рабочем, в расстегнутом.
– Послушайте, Евдокия Титовна, я же вижу, вы узнали того мужчину и изо всех сил пытаетесь его прикрыть. Но ведь я не обвиняю этого человека в убийстве, а просто ищу свидетелей, собираю факты. Как же мне раскрыть преступление, если все мне будут врать. Или вы хотите, чтобы убийца Щербатовой гулял на свободе?
– Что вы, боже упаси! – замахала рукой уборщица.
– Так кого же вы видели?
– Да говорю же, что не знаю. Он по коридору шел в одну сторону, а я в это время с лестницы входила. Только со спины минуту и видела. – Тут она сделала паузу, повздыхала, пошевелила губами и наконец собралась с духом. – На Василия Гавриловича он был похож, на электрика нашего. Только не
– Значит, вы думаете, что видели его?
– Не знаю я, но похож. А только зачем бы ему Анну-то убивать? Что у них дела какие были? Да он ей в отцы годится, а то и в деды.
– Василий Гаврилович, вспомните, вы в вечер убийства проходили по коридору, в котором находится уборная убитой Щербатовой? – спросил капитан, разглядывая сидящего перед ним мужчину.
Василий Гаврилович наверняка уже отметил свой семидесятый юбилей. Или так казалось из-за стеклянно-белой седины, покрывшей его голову и короткую округлую бородку. И из-за глубоких многочисленных морщин, исполосовавших суровое лицо, на котором сияли невероятно добрые, по-детски лучистые глаза. Это несоответствие ставило капитана в тупик. А еще у Василия Гавриловича была очень прямая спина и почти военная осанка.
– В вечер убийства Анны Петровны? Да, разумеется. Мы с Сережей Кочкиным, это наш осветитель, разбирались с софитом, что-то в нем постоянно коротит, лампочки быстро перегорают, а когда спустились, нам рассказали, что Анна Петровна погибла.
– Когда вы поднялись чинить софит?
– А вот после спектакля. Василиса Егоровна меня позвала, и мы с Сергеем отправились.
– А где вы были до того, как вас позвала Василиса Егоровна?
– А тут же на сцене аплодировал артистам. Я, знаете ли, очень оперу люблю, потому и в театр устроился на работу. Этакий каприз на старости лет. До войны я на кораблестроительном заводе инженером-электриком работал. А после войны обратно возвращаться не стал, в театр вот устроился.
– А почему? Из инженеров в простые электрики? – с подозрением спросил Евгений Александрович.
– Это сложно… Но, извольте, – тускнея, проговорил Василий Гаврилович. – До войны мы на заводе работали вместе с женой. Она умерла в блокаду прямо на рабочем месте от голода. Мой сын служил на флоте, корабль, на котором он служил, строили на нашем заводе, они подорвались на вражеской мине. Сын погиб. Дочь тоже ушла на фронт связисткой и погибла. Сестра с племянниками эвакуировалась по дороге жизни, в их машину попал снаряд. У меня не осталось никого. Я даже в Ленинград не хотел возвращаться. Зачем? У меня даже могил здесь нет, и дом наш старый разбомбили, ничего на память о семье не осталось. Хожу вот в Никольский собор, поминаю всех разом.
– Куда?
– В собор, молодой человек, Богу за них молюсь. Вам этого не понять, молоды еще. Семья, наверное, есть, дети?
– Дочка.
– Вот и берегите их как можете, только они и имеют значение в жизни, а больше ничего.
– А почему же все-таки в Ленинград вернулись?
– Не придумал, куда еще поехать. Да и однополчанин один уговорил, мудрый мужик попался, тоже наш, питерский. Поезжай, говорит, среди родных камней и помирать легче. А боль она притупится, останутся светлая грусть и память. Боль, конечно, притупилась, а память живет. На месте нашего старого дома новый построили, хожу иногда туда, закрою глаза и представляю, как все было еще до войны. Так-то, – вздохнул Василий Гаврилович. – И в театр пошел, чтобы забыться. Карьеру мне уж строить поздно, зарплаты хватает, а еще интересно здесь, люди необычные, – едва заметно усмехнулся Василий Гаврилович. – Не всех я здесь одобряю, но есть и очень хорошие, добрые, порядочные люди и очень талантливые. А что касается Анны Петровны, мне кажется, никто из наших, театральных, ее убить не мог. Страстей у нас тут много, но все они не глубокие, напоказ. Хватает только на мелкие пакости.
– Скажите, а в таких халатах, как у вас, многие в театре ходят?
– Да почитай все. От уборщиц до костюмеров. У тех иногда белые бывают. А так и плотники, и осветители, и из художественной части.
«Значит, или по коридору шел кто-то из сотрудников театра, похожий на Василия Гавриловича. Или посторонний, сообразивший накинуть халат, прихватив его… ну, скажем, в какой-то мастерской».
– Товарищ капитан, там Зинаида Андреевна Барышева пришла, – заглянула в грим-уборную секретарша. – Вы не могли бы поговорить с нею сейчас, а то у нее потом репетиция начинается. Просили не задерживаться.
– Что ж, пригласите ее, пожалуйста, – разрешил Евгений Александрович, с интересом ожидая встречи с лучшей подругой убитой, с той, кто нашел тело погибшей.
Ожидания капитана оправдались. Зинаида Барышева ворвалась в грим-уборную подобно урагану, резко хлопнув дверью. Движения ее были порывисты, но не резки, и вся она была яркая, бурная. Она в один миг заполнила собой все пространство грим-уборной.
– Ну, наконец-то вы зачесались! Человека уже когда убили? А они не шевелятся! Вам что, начальство шеи не мылит? Барышева Зинаида Андреевна, меццо-сопрано, подруга покойной, – протягивая капитану по-мужски решительно руку, представилась Зинаида Андреевна и тут же уселась на диван, закинув ногу на ногу.
Ноги у нее были стройные, туфли с пуговками очень изящные, красное платье с широкой юбкой. И волосы у Зинаиды Андреевны тоже были яркие. Темно-рыжие, с бронзовым оттенком. Да, яркая натура.
– Очень рад познакомиться, – кивнул капитан. – Зинаида Андреевна, расскажите, пожалуйста, о том вечере.
– Да я только о том вечере и думаю. По ночам спать не могу, все время Анька мерещится, – поворачиваясь лицом к окну, проговорила Зинаида Андреевна. – Представьте себе: спектакль, овации, цветы, смех, поздравления, твоя подруга, счастливая, молодая, на вершине успеха, шампанское, тосты, нарядная публика, и вдруг среди этого веселья – смерть. Безобразная, жестокая, несправедливая. Знаете, почему-то после войны любая смерть кажется несправедливой, – горько улыбнулась Зинаида Андреевна. – Нет, я, конечно, понимаю, что люди все равно умирают, это естественный исход бытия. Естественный для старых людей, а не для молодых, здоровых, красивых, счастливых. Это несправедливо!
– Да, это несправедливо, – согласился с ней капитан.
– Когда война закончилась, а мы выжили, я стала думать, что теперь уж с нами ничего плохого не случится. Мы все будем жить долго и счастливо до ста лет. Мне это казалось справедливым. И все так и шло, как я мечтала. А потом вдруг Анька, посиневшая, уродливая, с выкатившимися глазами, с жутким красным следом на шее. У меня перед глазами все поплыло, не знаю, как сил хватило закричать, но очень хотелось позвать на помощь, невозможно было там одной оставаться. Я, знаете ли, не из пугливых. Война меня застала в деревне, у родителей, вернуться в Ленинград не успела. Немцы пришли, сперва вроде ничего было, а потом они стали новые порядки устанавливать, коммунистов искать, вот кто-то на отца и донес. Брата схватили потому, что он комсомолец, мать пристрелили как собаку, чтоб не голосила и офицера за ноги не хватала, когда тот отца с братом вешал. А меня подружка к себе в дом вовремя утащила, и там держали с матерью на пару, чтоб не вырвалась, и рот тряпкой затыкала, чтобы не орала. Вот так у меня на глазах всю семью. После этого еще много казней было. Подружку мою повесили, ту, что меня спасла. Она, оказывается, связной была у партизан. И еще знакомых ребят. А я вот выжила. И в Ленинград вернулась. И пою, и живу. И радуюсь как могу, – с вызовом взглянула в глаза капитану Зинаида Андреевна. – И Анька такая же была, словно все, что в войну пережила, наверстывала. Знаете, она была очень хорошим человеком, некоторым она казалась эгоистичной, пустой, легкомысленной. Но это все не так. Просто жизнь ей улыбнулась. Она же не виновата, что талантлива, что голос выдающийся, что само по себе не означает гарантированного успеха, с голосом работать надо, тяжело и много, и она работала. А еще муж у нее умный, красивый, начальник, обожает ее, балует. Многие завидовали. Очень завидовали, но чтобы убить?