Проклятие рода Лёвеншёльдов
Шрифт:
– Не бойся! Уж Господь-то знает, что я так же невинен, как и остальные.
Он ловко, даже весело покрутил стакан с костями, выкинул их на барабан и ждал, пока они перестанут прыгать по кожаной мембране. И тут уже не потребовалось вмешательство исправника: сам Пауль громко и отчетливо крикнул:
– Шестерки! Я выкинул две шестерки, Марит! Как и они, как Ивар, как Эрик, – две шестерки!
Конечно же он был уверен, что его тут же освободят из-под стражи. Подпрыгнул, уже в третий раз подбросил свою шапку, обнял стоящего рядом стражника
В толпе стали переглядываться. Все-таки заметно, что он русский. Швед никогда бы так себя не повел. Еще ведь не отпустили, чему же радоваться до времени?
Судья, исправник, присяжные и местная знать подошли к барабану – надо было убедиться, что все так и есть, но радости на их лицах не было. Стояли, качали головой, и никто даже не подумал поздравить Пауля Элиассона с удачным броском.
Исправник в третий раз подошел к крыльцу суда:
– Пауль Элиассон выкинул наивысшую возможную сумму – две шестерки.
Толпа зашевелилась, но радоваться, в отличие от Пауля Элиассона, никто не спешил. Мысль об обмане никому не приходила в голову – как тут можно обмануть? Кости есть кости. Но всеми овладело недоумение и даже страх: как же быть? Испытание не внесло никакой ясности.
Что это значит? Все трое одинаково невинны? А может, наоборот, все трое виновны в ограблении и убийстве?
Ротмистр Лёвеншёльд быстрым шагом подошел к судье. Хотел, наверное, сказать, что ничто пока не решено, но судья не стал его слушать, подозвал присяжных, и они скрылись за дверьми суда – на совещание.
Они вернулись довольно быстро.
– Суд склоняется к тому, что результаты испытания следует толковать в пользу обвиняемых и отпустить всех троих на свободу.
Пауль Элиассон оттолкнул стражников и вновь подбросил в воздух свою шапку – и на этот раз поторопился.
– Но! Мы обязаны согласовать решение уездного суда с мнением Его Величества, для чего в Стокгольм сегодня же будет послан курьер. В ожидании решения подозреваемые будут содержаться под стражей.
Лет через тридцать после этой памятной жеребьевки Марит Эриксдоттер сидела на крыльце свайного сруба в когда-то принадлежавшей ей усадьбе Стургорден в Ольсбю. Собралась связать варежки для внучатого племянника. Пусть порадуется ребенок. Мечтала, чтобы варежки вышли покрасивее, с полосками и клеточками, но с огорчением поняла, что не может припомнить ни один узор.
Порисовала немного спицей на ступеньке, прикинула – ничего не выходит. Поднялась в хижину и открыла свой сундучок. На самом дне лежала шапочка с затейливым, искусно вывязанным узором. Она задумчиво повертела ее в руках и вернулась на крыльцо.
Рисунок, конечно, красивый, но шапочка изрядно побита молью.
Что ж тут удивительного. Тридцать лет никто не надевал. Надо и остальные вещи посмотреть. Моль – такая зараза…
Шапочку украшал большой разноцветный помпон с кисточкой, в нем-то, скорее всего, и гнездилась моль. Марит встряхнула шапочку и чихнула – в воздух взвилось легкое облачко шерстяной пыли. Мало того, помпон оторвался и упал ей на колени. Она покачала головой и посмотрела, можно ли приладить его на место и есть ли в этом смысл. Похоже, уже вся шапка изъедена, начнешь работать – рассыплется в труху.
Внутри что-то блеснуло. Она раздвинула пряжу и увидела большой золотой перстень с печаткой из темно-красного, в изящных прожилках камня. Кто-то зашил его в помпон.
Шапка упала на пол. Она никогда раньше не видела этот перстень, но ей даже не понадобилось разглядывать инициалы и надпись на внутренней стороне – она и так знала.
Марит побледнела и прислонилась к треснувшей балясине. Ей показалось, что сердце сейчас разорвется.
Ее отец, дядя и жених поплатились жизнью за этот перстень – и вдруг она находит его в помпоне вязаной шапки Пауля!
Как он туда попал? И знал ли Пауль сам, что перстень у него?
– Нет! – чуть не выкрикнула Марит. – Он не мог знать!
И тут же вспомнила, как Пауль радостно подбрасывал эту шапочку в воздух – решил, что и он, и братья Иварссоны уже свободны и могут идти на все четыре стороны.
Эта сцена стояла у нее перед глазами, будто все происходило не тридцать лет назад, а вчера.
Она помнила, как толпа, поначалу издевательски-враждебная, постепенно приняла сторону обвиняемых. Она помнила нежно-голубое осеннее небо, тающие белые облака, помнила бесконечные косяки перелетных птиц – те словно заблудились и раз за разом с отчаянными криками проносились над площадью, где происходило судилище. Помнила, как Пауль шепнул ей – скоро и моя душа будет летать над тобой, как эта заблудившаяся птичка… позволишь ли ты ей поселиться под желобом в их усадьбе в Ольсбю?
Нет-нет, Пауль никак не мог знать, что в его шапочке зашит украденный перстень. В шапочке, которую он с такой детской радостью швырял в легкое, ничего дурного не предвещающее небо.
Сердце ее каждый раз сжималось, когда она вспоминала тот день, и она старалась его не вспоминать, но сейчас-то, сейчас надо припомнить все до мелочей.
На следующий день пришло указание из Стокгольма – результаты испытания следует толковать в пользу обвинения: все трое в равной степени виновны и подлежат смертной казни через повешение.
И она, Марит, пришла на казнь. Они должны знать, что есть на свете хотя бы один человек, который верит в их невиновность и оплакивает их ужасную судьбу.
Но, как оказалось, не только она. Теперь уже почти все считали, что невероятное, почти невозможное совпадение следует толковать как раз наоборот: все трое невинны. Ее жалели и старались подбодрить. Да и совпадение ли? Наверняка старый генерал позаботился, чтобы все трое выкинули по две шестерки! И ясно, зачем он так распорядился, тут даже трудно придумать что-то другое: дал понять, что никто из обвиняемых не крал его перстня.