Проклятие рода Лёвеншёльдов
Шрифт:
Никаких повреждений на теле убитого не нашли, кроме кровоподтека на лбу. Братья Иварссоны объяснили: Ингильберт, падая, ударился головой о камень. Но удар этот с таким же успехом мог быть нанесен вон той сучковатой палкой, что у Пауля Элиассона в руке.
Ротмистра терзали сомнения. Ничего, кроме хорошего, он никогда про Иварссонов не слышал. Ему вовсе не хотелось думать, что эти добропорядочные люди причастны к убийству и краже.
Работники с грозным видом собрались вокруг хозяина – они-то были уверены и даже надеялись, что без потасовки дело не обойдется.
И тогда Эрик Иварссон сделал шаг вперед.
– Мы, – сказал он, – и брат мой, и я, и Пауль, который скоро станет моим зятем, – мы все прекрасно понимаем, что о нас думают ротмистр и его люди. Поэтому я настаиваю… в общем, мы с места не двинемся, пока нас не обыщут.
От такого предложения у ротмистра камень упал с души. Он даже начал возражать – ну что вы, здесь же все знают Иварссонов и их приемыша, никто и не думал подозревать таких достойных людей.
Но братья стояли на своем. Сами начали выворачивать карманы, сняли башмаки, потом куртки. Ротмистр махнул своему войску – мол, пускай, если они настаивают. Перстня не было, но в плетеном рюкзаке Ивара Иварссона обнаружился сафьяновый кисет.
– Это твой? – спросил ротмистр, обнаружив, что кисет пуст.
И дело бы на том и кончилось, если бы Ивар Иварссон подтвердил – да, мой. Но он спокойно покачал головой.
– Нет, кисет лежал на тропинке, там, где упал Ингильберт. Совсем рядом. Я поднял, да и кинул в рюкзак. Глядишь, пригодится. Новенький совсем.
– Как раз в таком кисете лежал перстень. – Ротмистр снова помрачнел, в голосе появились металлические нотки. – Я же рассказывал: прост, спасая свою жизнь, кинул Ингильберту сафьяновый кисет с перстнем. И думаю, именно этот самый кисет. Так что делать нечего, придется Иварссонам проследовать со мной к исправнику. Если они, конечно, не пожелают вернуть перстень добровольно.
Теперь кончилось терпение у хуторян.
– Ротмистр не вправе тащить нас куда-то, – сказал Эрик Иварссони резким движением поднял пику с носилок.
Брат и приемыш встали рядом, плечом к плечу.
Работники отшатнулись, чуть не сбив с ног ротмистра, – они не ожидали такого поворота. А ротмистр захохотал – наконец-то нашелся выход ярости, терзавшей его с вечера. Выхватил саблю, одним ударом перерубил пику пополам и вновь занес клинок. Но перерубленная пика так и осталась единственным боевым трофеем капитана кавалерии – на него бросились его же люди и отняли саблю. Сообразили, что до несчастья рукой подать. Мало ли что взбредет человеку в голову в такой ярости, потом сам же будет казниться.
И надо же, именно в это утро исправнику Карелиусу тоже вздумалось совершить лесную прогулку. Он появился в сопровождении помощника как раз в самый драматический момент.
Поиски перстня возобновили, учинили новый допрос, и в конце концов Эрик Иварссон, его брат Ивар и их приемный сын были арестованы по подозрению в убийстве и ограблении.
Никто не станет отрицать – в те времена все было по-иному у нас в Вермланде. Не так, как теперь. Леса гуще, поля беднее, дворы больше, дома маленькие и тесные, дороги узкие и заросшие, не проехать. Двери низкие, пороги высокие, церкви невзрачные, богослужения долгие. Жизнь короткая и трудная. Но надо признать – даже при такой жизни никто не стал нытиком и занудой. Вермландцы – не тот народ.
Бывало, погубят посевы поздние заморозки, медведи и волки зарежут корову или овцу или, еще того хуже, дизентерия начнет косить детей. Все бывало. Но жители Вермланда не падали духом. Они держались до последнего. Если бы они не держались до последнего, мы, потомки, даже и не услышали бы о таком боевом племени – вермландцы.
Но, может, и боевой дух бы не помог, если б не Великий Утешитель. В каждой усадьбе, в каждой хижине, у богачей и бедняков, никогда не устающий и всегда готовый протянуть руку помощи Великий Утешитель.
Неужели вы подумали, что я говорю о чем-то возвышенном, величественном? К примеру, слово Божье, чистая совесть, счастье любви? Ну нет… Или вы решили, что речь идет о чем-то низменном и коварном? Скажем, о выпивке или об игре в кости? Да, кое-кто, возможно, мог этим утешиться. И утешался, но ненадолго: выпивка быстро сводила бедняг в могилу, как и сливочно-белые игральные кости, чье издевательское клацанье напоминает пляску скелетов на кладбище. Нет-нет, я имею в виду совсем не выпивку и не азартные игры. Я имею в виду совсем другое, будничное и привычное.
Огонь в очаге.
Огонь в очаге – вот Великий Утешитель! Огонь, неутомимо пылающий в долгие зимние вечера, огонь согревающий, огонь успокаивающий.
Это прямо удивительно, как украшает огонь даже самое убогое жилище! Тщательно сложенные дрова, сухие щепки, правильно поднесенная лучина – и начинает он свою веселую игру. То разгорится ярко, то сделает вид, что умирает, притворится кучей тлеющих углей. Дождется, пока хозяйка посмотрит с досадой на темнеющий малиновый скелет и встанет, кряхтя, за растопкой – и только тогда покажет язык из дальнего угла и ярко вспыхнет. Начнет разбрасывать искры, потрескивать, будто посмеивается над собравшимися погреться людьми. А если ему кажется, что в печь бросили сырое, сучковатое полено, он начинает изображать гнев, шипеть и плеваться. Тут уж весь дом наполняется едким дымом. Огонь будто выговаривает людям: неужели не могли припасти для меня что-то получше? А главная потеха начинается, когда хозяйка приносит чугунную треногу с котелком – займись-ка ты лучше стряпней, дружок. Тут-то огню раздолье – он делает вид, что и в самом деле собирается что-то приготовить, затевает пляску – смотрите, дескать, как я стараюсь! И старается, да. Еще как старается! Старается, чтобы ни один язычок пламени даже не лизнул закопченное брюшко котелка, и часами дразнит проголодавшихся хозяев.
Но разве в этом дело? Посмотрите, как вспыхивает он веселым блеском в глазах только что вернувшегося с мороза, озябшего, еще не отряхнувшего снег с тулупа хозяина! Огонь, как недремлющая звезда в ледяной ночи, – он указывает путь припозднившимся странникам. А рыси и волки стараются держаться подальше, потому что в их рысьем и волчьем мире огонь означает только одно: близость самого опасного и самого заклятого врага. Человека.
И не только, не только. Огонь умеет не только светить, греть и варить, не только шипеть, дымить и стрелять разноцветными искрами. Не знаю, как ему это удается, но огонь в очаге пробуждает в душе радость и желание жить и веселиться.
Подумайте сами – что есть человеческая душа, как не пылающий в печи огонь? Разве не так же, как призрачные языки пламени над корявыми дровами, возносится и танцует душа над доставшимся ей по случаю неказистым телом?
Язык пламени… Не зря люди придумали это выражение – язык пламени. Достаточно посидеть полчасика у пылающей печи, и вы начнете понимать этот язык.
– Душа человеческая, сестра моя, – говорит огонь на своем языке. – Разве ты не видишь, что мы с тобой – брат и сестра? Отчего же ты так печальна?