Проклятие рода
Шрифт:
– Уговорит Василия-то?
– Сам что ль не видишь, Шигона? – удивился Захарьин.
– Да, вижу, вижу. – Закивал дворецкий. – Но сильно зол был на него князь, за измену-то…
– Коль сильно зол был – давно б казнили, не мешкая… - глубокомысленно изрек боярин. – А так поразмыслить дал времечко…
– Одумаешься… за двенадцать лет-то…
– Года дело наживное… ума-разума понабрался… кому и как служить думаю понял, да и кому избавлением своим обязан тоже… На Литве сильно рады будут православные, Глинский для них словно стяг. А Сигизмунд польский опечалится, хоть и манил к себе князя, покуда у нас он обретался, да думаю, чтоб удавить его. Да, - вдруг неожиданно вспомнил Захарьин, - девка, что была неотлучно при Соломонии?
– Вот память! – подивился Шигона, но вслух сказал, головой мотнув в сторону:
– Продали ее! Вот купчая! – достал из-за отворота шубы. Показал.
– Продали… - протянул задумчиво Захарьин. – И куда? Кому? Что за купец на сей товар сыскался?
– В Новгород. Купец свейский. Имя его… - Поджогин развернул грамотку, вгляделся, - Нильс Свен… Свенсон.
– Свейский, говоришь… - Захарьин обдумывал что-то. – Значит, помиловал ты девку, Иван Юрьевич? – посмотрел с хитрецой на Шигону.
Тот неопределенно покрутил головой, купчую убрал за пазуху.
– Да не хочешь, не отвечай! – Согласился Захарьин. – Может и к добру все это… Ныне свеи вновь от датчан отделились, короля себе выбрали, Густавом кличут. Рода вроде б и не знатного, да нам без разницы. Датчане себе волосья рвут, да кровушку пускают, два короля у них теперича. Не до свеев им ныне. А нам - торговля дело выгодное, что с датчанами, что с немцами свейскими, что с Ганзой… Ныне Густав ихний посла принять просит, договоры старые подправить – печатник Третьяков сказывал. Надобно знать нам что там в Стекольне их, да почем… Рыбаков наших, что на Каяново море промышлять ходят, по-прежнему свеи обижают. Мир с ними на 60 годков подписан, да вот с границами все незадача выходит. Ты, Иван Юрьевич, уточни у наместника князя Оболенского, что за купец девку нашу приобрел, да и проследить ее надобно. Может и сгодиться…
– Согласиться ли… - неуверенно произнес Шигона.
– С подходцем надо, дворецкий, не с наскока… - усмехнулся боярин. – Ты ж от смерти неминуемой ее спас, жизнь подарил… помнят такое…
– Ей жизнь и не мила была, смерть принять хотела за княгиню свою.
– Хотела, да не приняла… Забывается то, а жизнь… вот она! Живет же… Купил то какой из себя? Молодой, аль старый? Купец-то этот свейский?
– Не знаю! – признался Шигона. – Не о том мысли были! О Соломонии думал…
– Расспроси пса своего. Ежели молодой может полюбятся, может поженятся, ежели старый… так и то ж на младое потянуть может… Лишь бы нам отсель ниточку какую протянуть… - Пальцем крючковатым в воздухе потряс.
– Узнаю все! – тряхнул головой Шигона. – Раньше весны свей отплывать не соберется. А там, глядишь, с новым товаром придет, вот и узнаем, что с девкой нашей сталось. Все-то ты помнишь, Михаил Юрьевич… и про девку Соломониеву… - усмехнулся Поджогин.
– А ты не смотри, что старый я… - сверкнул глазом боярин, - годы они богатством разума да памяти дороги. Ноги вот подводят, - на посох показал, - а голова, как у отрока свежая. Великий князь сказывал сразу как отгуляем, первым делом на богомолье отправиться с младой женой, - построжел разом Захарьин.
– О деторождении молиться будут. Вот забота, так забота… А с Соломонией, да с девкой разберемся как-нибудь.
– И то правда, - согласился успокоенный дворецкий. – Глаз не спущу! Сам поеду в Суздаль!
– Чего ныне-то ехать? Полгода выжди хоть! Не будешь же ты ей рясу задирать, брюхата аль нет? Ульяна смотреть должна!
– Вот и заставлю дуру старую! – зло бросил дворецкий.
– Думаю, без тебя, игуменья напугана. Ежели что - сразу отпишет! Не нам, так владыке своему.
– Нам! – упрямо мотнул головой Шигона и повторил. – Нам только! Никаких владык! Самолично ей накажу!
– Поезжай! – Согласился Захарьин. – Только по весне-лету, заодно дары отвези в монастыри суздальские. И от меня тоже. За грехи наши тяжкие… Напомнишь, когда соберешься!
На том и расстались.
Глава 14. Жена и дочь.
Несколько месяцев живет Любава у старого шведа. Пообвыклась. Сперва сторонилась, уж больно странно смотрел Свен на нее, Уллой все называл. Догадалась, что с дочерью его покойной схожа, да и Густяк про то рассказывал. Старик не донимал ничем девушку, отвели ей светелку, там и просиживала она вечерами, а днем гуляла по Немецкому двору, где стоял дом Нильсона и других иноземных купцов. Вслушивалась в речь чужую, смотрела, как люд чужеземный трудится, без суеты, без крика, без разговоров лишних – на слова-то они все скупы были, вроде б и неторопливо все у них, да работа спорится – разгружают товар всякий, заносят, выносят другой, грузят, да не навалом, как бывало свои, русские, а все аккуратненько, ровненько. Все вместе на обед, все вместе на ужин. По субботам в церковь дружно шагали, дружно молились, потом сидели пиво пили. Чуть шумнее становились, но ни драк тебе, ни ссор громких.
Нильсон сразу ей сказал – он по-русски хорошо разговаривал, только смешно как-то звуки получались, и по-нашему, да не так:
– За ворота нельзя тебе! Опасно это!
Да она и не стремилась. Вечерами ужинать звал с собой, слуга стучался в ее светелку, знаком показывал – мол, хозяин кличет. Сидели молча сперва, все смущало ее, как смотрит старик, будто заплачет сейчас. Потом рассказывать начал:
– Давно это было… Жену Аннитой звали, сын Бернт, да дочка Улла, вот такая была… - старик рукой показал чуток от пола.
– Совсем маленькая… - догадалась Любава.
– Чума… - покачал головой Свен.
– Моровая язва? – Переспросила Любава.
– Да. У вас так называют… - кивнул старик.
– А еще есть кто из сродственников?
Нахмурился Свен:
– Есть... Вспоминать не хочется…
– Что так? – наивно спросила.
– Ах…, - рукой махнул старик, - сестра младшая, всегда злобной была, завистливой, вороватой, словно не из нашей семьи… Проклятая или порченная она что ли… купец знакомый заезжал, рассказывал… мужей было несколько, да все помирали… один от пьянства, другой рыбаком был, так потонул, третьего паралич ни с того ни с сего разбил – помер. Говорят, живет с каким-то…
– А дети у нее есть?
– Видел ее дочь однажды, давно еще, совсем девочкой… но взгляд какой-то не хороший… холодный, волчий, да и имя под стать – Илва. Тот же купец говорил, что подалась на юг куда-то, в блудные девы… нагуляла там ребенка, да к матери вернулась… так и живут, наверно… - пожал плечами. – Не хочу о них! – Махнул рукой. – Посмотрел один раз на них – кроме алчности в глазах, ничего не разглядел.
– А я тверская… - вдруг неожиданно для себя самой, начала рассказывать Любава. – Род наш когда-то богатый был, Можайским князьям родственный, до тех пор, как великий князь московский Иван, отец нынешнего, не прибрал к рукам Тверь. Сперва теснили его люди земли наши, обиды чинили несносные, не было на них ни суда, ни управы. Бежали многие тогда, кто на Литву, как братья деда моего. А кто и подале. А он остался – не хотел на чужбине умирать, все верил во что-то… Князя Тверского на Москве не жаловали, он с Литвой связаться пытался, да только хуже сделал. Тверитяне многие, как и мой дед, искать стали защитника в московском князе. Описали его дьяки все земли наши, на сохи поделили, да урезали. Так в упадок и пришли. Батюшка мой с матушкой на Москву перебрался, в службу вступил, там я и на свет Божий появилась. Померли мои родители, мать в горячке родильной, когда брата вынашивала, да не выносила…, - Любава перекрестилась, прошептав что-то, - отец в схватке с татарами сгинул, а я, сирота, при дворе великой княгини Соломонии оказалась… Только нет ее более… муж насильно в монахини постриг учинил… ныне вот здесь, у тебя… пожалел меня один из злодеев, продал… - опустила голову, замолчала Любава. Молчал и старик. Потом спросил: