Проклятие рода
Шрифт:
Один Веттерман задержался. Втроем посидели. Пастор вдруг заговорил взволнованно:
– Счастья хочу вам пожелать! Не знаю и не хочу знать лишнего, что свело вас в этой жизни, видно Господу нашему угодно так. Берегите друг друга, цените, уважайте.
Любава осмелела и, подняв на Веттермана свои чистые глаза, спросила простодушно:
– Что ж вы то, преподобный, не женаты? Ведь вера разрешает вам…
Замолчал пастор… Всего то сорок с небольшим ему было. Потер подбородок тщательно выбритый, подумал, ответил не сразу:
– Я в Кальмаре служил… Свен знает… - Купец наклонил голову. – По католическому обряду жениться запрещалось – целибат… но, был грех… встретил девушку… полюбил ее, хотя может она того и не заслуживала… Нет, - мотнул головой решительно, - любви заслуживает любой человек, не вправе мы судить, лишь Господь – владыка наш. Мария Магдалина тоже была блудницей, но Христос запретил… Кто без греха, спросил сын Божий?
– Она была грешницей? – тихо спросила Любава.
Преподобный не ответил, лишь покачал головой.
– Вы любили ее?
– Да! И мой грех состоит в том, что я нарушил каноны, нарушил свой целибат и вступил с ней в связь любовную.
– Вы же не монах были, правда?
– Это не важно, дитя моё… Дело в другом… Я чувствовал грядущие перемены, которые проникали к нам в Швецию с моей родины. Уже Лютер опубликовал свои знаменитые тезисы. Многие священники и монахи стали отходить от римской церкви, отказываться от целибата, обзаводиться семьями… Вот и я хотел… тем более у нас родился сын…
– И что помешало? – искренне удивилась девушка.
– Господь наказал меня… сбежала вместе с ребенком… - Священник опустил голову.
– Но почему? Вы же любили ее? – Не понимала Любава.
– Любил…
– В чем же причина?
– Причина здесь проста и стара, как мир… - В разговор вмешался Свен. – Вы не сказали главного, пастор… Сколько она взяла у вас денег перед тем, как сбежать? Она была блудница и ее интересовали только деньги преподобного. А католическая церковь была достаточно богата.
– Она ограбила церковь? – Изумилась Любава. – Пресвятая Богородица, грех-то какой!
– Можно сказать и так! – Кивнул Свен.
– Не совсем… - Возразил Веттерман.
– Она взяла лишь то, что принадлежало лично мне.
– Имущество священника и есть имущество церкви! – Не согласился Нильссон. – В любом случае воровство один из страшных грехов. В своей жизни она нарушила почти все заповеди Моисеевы. И Господь наказал ее тем, что отвел от праведного человека, а пастора спас, избавив от ехидны…
– Не знаю, не знаю… - Покачал головой священник. – Мне не хотелось и не хочется думать о том, что все это она совершила обдуманно…
– А куда она сбежала? Да еще с ребенком? – спросила девушка.
– Представь, дитя моё, - ответил за него купец, - она была родом из Далекарлии, как и я. – Отвернулся в сторону, насупился, может сестру свою с племянницей беспутной вспомнил.
– Да! – Подтвердил Веттерман. – Из тех краев…
– И вы ничего не знаете о ребенке?
– Нет! – Снова сокрушенно пастор покачал головой.
– Ну ладно, друзья мои, мне надо прощаться. Засиделся. Заглядывайте ко мне почаще. Всегда рад вас видеть. Дай вам Бог и Пресвятая дева Мария благополучия, счастья и всего того, что сопутствовать должно хорошей и доброй семье. – Веттерман заспешил откланяться.
Так они и продолжили жить дальше, девушка в своей светелке, Нильсон в своей, которая ему служила одновременно и кабинетом. Только теперь Любава днем все чаще засиживалась у мужа, вникала в нехитрые расчеты, начинала сама, что-то вписывать, выходила во двор, да на склады, пересчитывала товары, сообщала Нильсону, разобралась с ценами, точнее с правилами мены, деньги мало были в ходу, ходила к другим купцам, они сперва недоверчиво смотрели на девушку, но привыкли быстро. Кто-то даже припомнил одну вдову, что пережила мужа на целых 60 лет, научилась за него торговать, давала деньги под заклад драгоценностей, подняла детей, но, главное, приумножила состояние.
В начале лета, они с мужем уехали в Стокгольм, вырученное пристроить, да новых товаров набрать. Шведская столица не произвела особого впечатления на Любаву. Камень повсюду. Дома, узкие улочки, мощенные тем же камнем, в отличие от Москвы или Новгорода, где застилали деревянными плахами, давили своей тяжестью. Из-за скученности, дома тянулись вверх, закрывая собой небо, синевшее узкой полоской. Лишь площади открывали какое-то пространство, но над ними серой громадой нависали другие здания – выше, мощнее…
– Это монастырь Черных братьев, их церковь, это ратуша, - пояснял ей Свен, - это Стура Чуркан, городская церковь Святого Николая, нашего покровителя… а вот, - он показал рукой еще на одно черневшее невдалеке мощнейшее каменное сооружение, - это королевский замок. Но к нему приближаться не стоит… видишь сколько солдат и у ворот, и у на стенах. Там живет наш король Густав из рода Ваза.
– Зачем ему столько охраны? – хмыкнула Любава. – Он что так опасается за свою жизнь?
– Сейчас сложное время, дочка… - Нильсон и после свадьбы продолжал ее так называть. – Король изгнал датчан, мои земляки – далекарлийцы его поддержали в этом и чересчур возгордились. А гордыня к добру не приводит. Они восстали против Густава, посчитав, что он им должен пожаловать особые привилегии. А королю на войну с датчанами нужны были деньги. Он их нашел, но в Ганзе. А наш брат купец, ничего так просто не делает. А только с выгодой для себя. Ганза дала денег и Густаву и его противнику Кристиану. Когда пришло время возвращать, то где брать деньги если казна пуста?
– Ну и где? – поинтересовалась Любава, без особого интереса рассматривая одинаковые каменные строения, тянувшиеся повсеместно.
– За счет увеличения налогов. Вот далекарлийцы и восстали, считая, что своей помощью королю они навечно от них освободились.
– А это кто такие? Почему они так странно одеты? – Любава вдруг заметила на площади возле ратуши, где Свен собирался повернуть направо, вооруженных людей, своим внешним видом сильно выделяющихся среди остальных, как горожан, так и солдат. На них, как на женщинах, были одеты клетчатые коричневые юбки до колена, сверху накинуты серые плащи, скрывавшие металл доспехов, в руках они держали круглые небольшие щиты, а оставшаяся свободная рука, обнаженная до локтя покоилась на рукояти широкого, но не очень длинного меча.