Проклятие рода
Шрифт:
– Наверно, вспоминает, как была она государыней всея Руси…
От соседки по келье, от уха да ока игуменьи Соломония избавилась, но теперь куда сложнее цель была – скрыть само рождение.
Выносила плод желанный Соломония. Самый конец августа был. Жара стояла, боясь сомлеть на душном воздухе, опальная княгиня все в келье хоронилась. Как почувствовала приближение родов, тут же больной сказалась. Лежала на скамье своей на боку, постанывала слегка. Ульяна навестила ее встревоженная.
– Хвораю я, матушка… - пожаловалась ей. – Ломота
– Ладно, - сказала игуменья, недосуг ей было, Шигона вновь в монастырь пожаловал за чем-то. Нужно идти встречать государева дворецкого. – Я пришлю тебе сестру Пелагею-травницу, посмотрит, отвар какой даст. – С чем и удалилась.
Старенькая и подслеповатая монашка Пелагея, пощупала лоб прохладный, жилу на руке бьющуюся, ничего не сказала, но какой-то пузырек с неведомой жидкостью оставила.
– Заметила или нет? – Замерла Соломония, пытаясь усмотреть что-нибудь на невозмутимом морщинистом лице старушки.
– По пять капель отмеряй себе и с водицей, утром и вечером пей. Некогда мне с тобой, сестра, сбор в поле ждет. – Прошамкала травница и ушла, оставив после себя пряный запах лугов.
Как Пелагея за дверь, Соломония схватила тот пузырек, да и на пол выплеснула все содержимое. От греха подальше. Терпкий травяной запах заполнил все келью. Соломония тихохонько встала, дверь приоткрыла, давай рясой сменной разгонять. Вроде проветрилось.
– Если что, скажу от Пелагеи! – решила опальная княгиня и снова улеглась.
А Поджогин на заднем дворе самолично порол Охрюту.
– Почто, пес, хозяина обманул?
– Пощади, боярин… - Орал сотник под плетью. – Не ведаю о чем ты!
– Кому девку продал пес? – свистела плеть, хлестко разрывая кожу на дубленой шкуре татарина.
– Купцу свейскому, как и сказывал ты… А-а-а… - Извивался Охрюта к столбу привязанный.
– Какому купцу, пес? Какому? – Свист и новый удар.
– А-а-а…!
Получил Поджогин отписку от новгородского наместника князя Ивана Оболенского, что никто про купца Нильса Свенсона и слыхом не слыхивал. Узнав об этом, взбешенный дворецкий сам отправился в Новгород допросить того, что купчую составлял.
Сидели дьяки Андрей Арцыбашев с Семеном Емельяновым в Новгородской приказной избе дела рассматривали повседневные: купчие, закладные да меновые. Шапку в руках теребя, с ноги на ногу переминался перед ними Степан Алексеев сын, кожевник, что на Щуровой улице проживал. Одобрения ждал. Продать хотел четверть двора на Чедерской улице Самуилу Иванову сыну, тоже кожевнику.
В углу, на отдельной лавке, дьячок примостился - Семушка Дмитриев – душа чернильная, перышко зачищал, да ждал, что дьяки решат.
– Что за хоромы на той чети имеются? – Лениво спросил Арцыбашев.
– Избишка малая, да клеть. – Промямлил испуганно продавец.
– И почем хочешь? – Емельянов зевнул, рот перекрестил быстро.
– Да… полполтины… всего-то… - совсем оробел Степан.
– Запиши, Семка! – Велел Арцыбашев, глаза к потолку задрав – мух пересчитывал. Дьячок услужливо над столом склонился, ухо навострил, перышко приготовил. – Пошлину 2 деньги взять, ну и далее… сам знаешь…
Снаружи шум послышался, кто-то шел громко, бесцеремонно всех расталкивая. Дьяки переглянулись, насторожились. Степан кожевник на дверь боязливо оглянулся. Лишь Семушка Дмитриев скрипел перышком, от усердия язык высунув – купчую дописывал.
Дверь с грохотом распахнулась, в избу ворвались два стражника со двора наместника князя Оболенского, а впереди всех сотник молодой. Дьяки будто к скамье примерзли от страха, продавец Степка Алексеев и вовсе прыснул куда-то, а Семушка рот открыл от изумления, а перышко знай себе само ползет, купчую портит.
Сотник, раз и сунул под нос Арцибашеву клочок какой-то:
– Ты купчую составлял? Или ты? – теперь и Емельянову в морду ткнул.
– Он! – ошарашено показали оба на Семушку.
Стражники не раздумывали, шагнули в угол, где дьячок застыл с перышком своим неразлучным. Сперва под локотки взяли, после один из них за головенку маленькую, да как треснет прямо лицом об стол – только брызги кровавые вперемежку с чернилами разлетелись. И поволокли с собой дьячка в беспамятстве. Сотник за ними. Дьяки долго еще сидели в оцепенении – что это было-то?
Приволокли Семушку в подвал каменный, что под наместника домом был. Водой окатили, в чувство ввели, а там его боярин знатный дожидается – Поджогин. Не мешкая, на дыбу приказал вздернуть, да прут раскаленный поднести.
Извивался и визжал бедный Семушка Дмитриев, слезами и потом обливался от боли страшной. С дыбы показал:
– Бес попутал меня боярин. Ошибся я когда купчую писал… А-а-а…Перепутал местами… А-а-а – забился дьячок видя палача с прутом.
– Правильно, как звать-то? – Поджогин знак кату подал, чтоб не трогал пока.
– Свен Нильсон… только и местами… А-а-а.
– А такой точно есть в Новгороде?
– Есть! – откликнулся откуда-то из угла застенка князь Иван Иванович Оболенский. – Слыхал про такого. На Немецком дворе проживает.
– Эй, кат! – Шигона махнул рукой палачу. – Сымай того с дыбы, да полсотни плетей отвесь, чтоб не путал впредь.
Дворецкому все стало ясно. Он повернулся к наместнику:
– К тебе, Иван Иваныч, еще просьба будет. Разузнай, где ныне свей этот, и живет ли у него девка русская?
Дородный князь вышел на свет, кивнул важно:
– Как не уважить просьбу государева дворецкого.
– Сочтемся! Ну и прощай, князь, поспешать обратно надо.
По пути в Суздаль заскочил, не терпелось выпороть Охрюту. Сек, сек татарина, да сам утомился. Вышла злость. На лавку присел, пот вытер. Холопам кинул, на избитого сотник показав: