Проклятие (Тамплиеры - 5)

Стампас Октавиан

Великий магистр помолчал немного. Допрашиваемый сменил опорную ногу и поза его сделалась еще более горделивой. Чувствовалось, что он весьма уверен в себе.

– Признаешь ли ты себя в тех прегрешениях в коих тебя обвиняют?

– Сначала я бы хотел узнать, в чем именно меня обвиняют.

– Признаешь ли ты, что пил вино как в дни скоромные, так и в дни постные? Признаешь ли ты, что соединялся со вдовами и отроковицами как естественным, так и противоестественным образом? При знаешь ли ты, что всяческими угрозами и хитростями склонял к содомскому греху молодых служек и рыцарей?

Арман Ги выпятил нижнюю губу и шумно втянул воздух тонким, неприятно заостренным носом.

– Что ж, я не буду отпираться, тем более, что у вас сколько угодно желающих подтвердить эти факты. Я делал то, о чем ты говоришь!

– Итак, ты признаешь, что согрешил!?
– грозно возвысил голос Жак де Молэ.

– Я признаю только то, что это было, но отказываюсь признать все, мною содеянное грехом и преступлением.

– Объяснись, - предложил Великий Магистр.

– Может быть я и нарушал букву нашего писаного устава, но при этом ничуть не грешил против духа Орденского. Я вел себя в границах древних традиций. Ибо не можете же вы, верховные управители и капитуляры, не знать, что винопитие было весьма и весьма распространено и даже поощряемо среди рыцарей Храма в те славные времена, когда белый флаг с красным крестом наводил ужас на неверных в Святой Земле. Возможно винопитием слегка скрашивались трудности службы в тех местах. Что же касается женщин... да, здесь есть преступление перед высшей нашей хранительницей и единственной дамой достойной нашего поклонения - девой Марией. Но, если вы не предубеждены против меня, то признаете, что соединение с женщиной в те, уже упоминавшиеся мною, героические времена не считалось смертельным, неотмолимым грехом. Хранительница наша знает, на что я готов во имя ее славы, и знает, что поселянки эти, о коих идет речь, сходились со мною по доброй воле и даже с превеликой охотой.

Присутствующие молчали, подавленные напором этой зверской демагогии. Можно спорить с человеком заблуждающимся отчасти, но как говорить с тем, кто...

– Что там еще? Содомирование служек и рыцарей юных... Опять, тут я вынужден обратиться к памяти вашей, и указать на древние орденские традиции. Может быть неписаные, от непосвященных скрытые, но безусловно имевшие место и даже лежавшие в самой основе и сердцевине орденской жизни. Было заведено побуждать братьев к сожительству, дабы они не стремились соединиться с женщинами вне храмины, и не подвергали себя риску выдать, по слабости душевной, страшные орденские тайны. Я знаю, что у Бернара Клервоского содержится осуждение содомии, но ведь устав этот, не будем притворяться, есть лишь внешняя ширма, скрывающая тайну внутреннего, то есть истинного посвящения. А при нем, при посвящении истинном, позволительны некоторые вещи, по сравнению с которыми желание поласкать соблазнительного юнца может быть признано делом невинным, если даже не богоугодным.

Когда Арман Ги закончил говорить, установилась гробоподобная, неестественная тишина. Великий Магистр молчал, молчали и приехавшие с ним капитуляры. Тогда командор Нормандии не умея, или не решаясь возразить развратному болтуну по существу, придрался к внешнему несоответствию в его речи.

– Если ты говоришь, что соединение с братьями есть способ уберечь некую тайну тамплиерства, почему ты тогда с женщинами соединялся тоже?

Арман Ги высокомерно поклонился.

– Я признал это своим грехом и готов отмаливать и отмаливать его.

Жоффруа де Шарне замолчал и выглядело это так, будто он ответом вполне удовлетворен.

– Уведите его, - сухо приказал Великий Магистр.

Когда уволакиваемый из комнаты бывший комтур Байе обернулся, выворачивая шею, в глазах его читалось искреннее изумление. Он был убежден, что его речь урезонила орденских иерархов, и молчат они потому, что потрясены ее глубиной и силой. И вот, вместо того, чтобы отпустить его и даже возвысить, они...

– Ханжи! Несчастные ханжи и трусы!
– заорал он, - не притворяйтесь святошами!

Его истошные вопли еще долго были слышны, пока не погасли в глубинах замка.

– Он просто сумасшедший, - пробормотал генеральный прокурор, вытирая платком пот с переносицы.

– Проклятый дольчинианин, - вслух повторил свою мысль капеллан, лангедокские свиньи не меньшие пособники дьявола, чем провансальские псы. Я словно слышал речения безумного Дольчина, когда он отверзал свою богомерзкую пасть.

Печальный командор Нормандии теребил массивную серебряную цепь, висевшую у него на груди.

– А год назад он показался мне благоразумным и добронравным человеком. И просвещенным. Когда я ходатайствовал о нем перед вами, мессир, я был уверен, что приношу Ордену пользу, и немалую.

– Да уж, - перекрестился де Аньезьеко.

– Он сумасшедший, - повторил свою мысль генеральный прокурор, но уже менее уверенным голосом.

– И с каким вызовом держится, - всплеснул руками капеллан, - горделив и самонадеян, как все еретики.

– Отчасти меня извиняет то, что при первом же поступившем ко мне известии о приемах и методах Армана Ги в его новой должности, я тут же велел его арестовать, - начал оправдательную речь Жоффруа де Шарне, - так что растлить он успел немногих.

– О каких это он говорил старинных традициях ордена?
– спросил вдруг молчавший Жак де Молэ, - впрочем, о том, что в народе принято приписывать нам, храмовникам, необыкновенное пьянство и стяжательство, я и сам знаю. Но первое, мне казалось, проистекает оттого, что у нас лучшие в королевстве виноградники и винные подвалы. А второе оттого, что мы лучше и разумнее всех в мире устроили банковское дело.

Присутствующие закивали.

– Но узаконение содомского греха, внутренний круг посвящения... что он имел в виду? Ведь ничего подобного за стенами наших замков не скрывается. Или я сошел с ума и не вижу того, что видят все?!

Никто не решался выступить с ответом. Не было ясно, до какой степени Великий Магистр искренен в своем вопросе и в своем негодовании. Решился командор, по праву старшего по возрасту и по праву старинной дружбы.

– Такие слухи не прекращались никогда. Нечто вроде орденского предания. Правда, этот ублюдок изложил его скомкано и путано. Упорно и среди светских резонеров и критиков, и среди рыцарей, склонных к героическому фантазированию и тайнам, блуждают рассказы об имевших, якобы, место в те героические времена подобных делах. Но кто может теперь ручаться за истинность этих басен? Письменные свидетельства так скудны, что...

– Я не о том! До меня тоже доходили эти сказки, и я считал их именно сказками, зарождающимися от праздности и склонности к суесловью. Меня интересует, в какой степени все, о чем бормотал здесь этот Арман Ги, присутствует в устройстве Ордена нынешнего. Не бойтесь меня огорчить, и если вам есть, что сказать, говорите.

Командор пожал плечами.

– Лично мне сказать нечего. Я все сказал тем, что представил на ваш суд этого вредного безумца. Он наслушался старинных преданий, они легли на благодатную почву его растленной души. Всходы мы только что видели.