Проклятие зеленоглазое, или Тьма ее побери!
Шрифт:
– Спятили вы в своей Хитане от скуки, сир… – нижняя губа обиженно оттопырилась.
Все-таки мысленно ощипывать столичного квахара – это не то же самое, что по-настоящему.
– Надави сильнее (он очень острый и режет мышцы, как масло), и будешь совершенно свободна.
Острие дрожало на весу, так и норовя соскользнуть в проклятую (точнее, проклинательскую) грудь. И проделать в ней кошмарно глубокую дырку.
– Осмелишься? Дерзай. Такова цена твоей свободы. Не осмелишься – будешь моей, Эйвелин, – «объяснял расклад» королевский мастер, всем видом выказывая равнодушие к собственной жизни. –
– З-заберите его! – взмолилась, судорожно сжимая рукоять. И во все глаза пялясь на красную каплю, катившуюся по гладкой коже.
Я теоретик. Я вархов теоретик!
– Огхаррели… с-совсем… – задубевшие пальцы дрожали, пока он выковыривал из них кинжал.
– Ты чего так напугалась? Это просто кровь, – отбросил опасную игрушку на стол и сжал мои ледяные щеки.
Притянул лицо к себе, заставляя сфокусироваться на своих глазах. Двух черных точках в кромешной тьме, что захватывала мое сознание. Похоже, я планировала завалиться в обморок.
– Не шутите так больше, – прикусила губу, чтобы она не тряслась так, будто я ехала в разбитом вояжере по местным ухабистым дорогам.
– Обычная игра на доверие, – отстраненно пробормотал проклятый мастер. – Разве не должны будущие супруги доверять друг другу?
– Сами играйте! А меня не втягивайте…
– Сам я уже наигрался, – выдохнул Рэдхэйвен, успокивающе поглаживая пальцами мои холодные щеки.
Глава 26
Глава 26
Даннтиэль
***
Пропыхтев с десяток заковыристых ругательств (явно местных, аквелукских) и снеся бедром несколько книг со стола, зараза сбежала. И Даннтиэль на этот раз не стал ее сдерживать, ловить, зажимать… Он и без того перешел черту, оставив отметины на девичьих руках. Хотел оставить. Чтобы она и через час, и через два помнила, кому принадлежит.
Решение сделать девчонку своей далось ему непросто: оно было связано с серьезными переменами в привычной, устоявшейся жизни. Но Данн его принял сам (поздно пытаться спихнуть вину на проклятие или отравление темным ядом). И будет отстаивать, пока Эйвелин не примирится с неизбежным. Ее неизбежное – он.
Рэдхэйвен подхватил острый кинжал со стола и вернул в ящик комода. Провел пальцами по лежавшей там же ветхой книге, стоившей ему нескольких королевских жалований. Так себе хранилище для бесценных вещей, но он никогда не испытывал трепета перед сокровищами. Он так по-настоящему и не научился ценить жизнь, так что у дорогих безделушек не было и шанса.
Хотя кое-что он себе присвоил… и делиться ни с кем не планировал. Два драгоценных зеленых глаза, идущих в комплекте с нежной шелковой кожей, одуряющим ароматом и невыносимым нравом… По отдельности они не предлагались, да и что отпираться – ему нравился весь набор.
Бунтарка… Так с ним никто не позволял себе общаться. Это выбивало из зоны комфорта, временами заставляло брезгливо морщиться, но в то же время натягивало душевные струны. Наполняло тело странным, доселе незнакомым звоном.
Данн позволял ей то, за что кого-то другого вполне мог убить. Без особых о том сожалений и мук совести. Но этой когтистой, упертой язве было можно.
Он внутренне улыбался, разрешая Эйвелин причинять ему боль, набрасываться, вымещая гнев, сравнивать с гхаррами… Своеобразное развлечение, навевающее мысли о собственном великодушии. Эйвелин права: он безмерно эгоистичен и мало задумывается о ком-то, кроме себя.
Он забыл, когда скучал в последний раз. Вероятно, на том воздушном судне, что несло его в Анжар, но волей случая высадило в пахучем Аквелуке…
Равнодушное сердце, привыкшее к грязи и серости всего сущего, нащупало красоту. Жизнь, ускользающую из его пальцев, но пока еще связанную с прекрасным телом. Вернувшуюся стараниями проходившего мимо чужака. И потому теперь бесценную… для него. Пусть не свою, а чужую, он все-таки научился немножко ценить жизнь.
Ведомый странным импульсом, Данн наврал девчонке. До этого утра он, напротив, был с заразой предельно откровенен, прямолинеен, прозрачен. В чем-то даже жесток и строг, не позволяя Эйвелин отдаться иллюзиям на свой счет. Но не сегодня.
Никаких двусторонних обязательств в договоре не было. Он мог легко отпустить девчонку – к ее бытовым плетениям, трусливым патлатым соплякам, теоретической раковине, в которой так удобно прятаться от большого мира.
Вот только Даннтиэль не был уверен, что бледно-зеленые глаза перестанут ему после этого сниться. А они делали это с завидным наглым постоянством! То загадочно темнея бутылочным стеклом, то становясь мутными от страсти, то очищаясь до хрустальной прозрачности.
Когда удавалось договориться с глазами и убедить их пропустить пару ночей, начинал приходить запах. Приятнее всего пахла ямочка на шее между ключиц, из которой он когда-то пил тьму. Аромат нежный, свежий, слегка морозный, чуть приправленный знакомой сладостью… У Данна от одних воспоминаний шевелились короткие волоски на затылке.
Потом его мыслями овладевала шелковистая кожа, так податливо проминавшаяся под его пальцами, разгоравшаяся под грубыми ладонями… И даже воинственные коготки, до крови раздиравшие грудь и спину, в снах не вызывали ничего, кроме желания их поцеловать. Зараза.
Вкусная… Очень вкусная девочка.
С такими изматывающе сладкими губами, что с одного глотка впору умом тронуться. Превратиться в то самое чудище, что сожрет ее в первую брачную ночь. Быть может, это было бы для нее лучшим и относительно гуманным исходом, в сравнении со всем прочим, что он уже себе нафантазировал.
Обещания выполнять становилось все труднее. Силу воли подтачивала грязная мысль, что он в своем праве. Что может пойти и взять свое в любую минуту.
Темная сторона души никогда не была новостью для Данна. У каждого есть изнанка, к своей он привык и не пытался прикидываться кем-то другим: так куда честнее.
Лишь напоминал себе временами, от чего бежит. И от кого. Прокручивал в голове всю цепочку, упираясь в точку невозврата. И начинал бежать усерднее, возвращаясь к тому себе, который его устраивал. К «самовлюбленной эгоистичной заднице, способной на хорошие дела при условии, что они будут ему интересны». Так говорил о нем давний приятель Кольт и был, как обычно, до отвращения проницателен.