Проклятие
Шрифт:
— Хватит словоблудия, блефа, брехни, пустой болтовни о слезинке ребенка. Хватит туфту заряжать! Жизнь, Пол, шквал, Революция вне нравственности, выше ее. Революция всегда и во всем права. Кто вы такие, чтобы судить революцию?
Кто сей, омрачающий Провидение словами без смысла?
А где вы были во время революции? Почему вас не было? Отвечайте, если вы такие умные!
Петля распри затягивалась туже и больнее, слово за слово, становилось еще жарче, она их хлестко оттягивала, хорошо причесывала, обвинила в невежестве, верхоглядстве, в отсутствии самой элементарной честности, в полном непонимании сути социальных конфликтов, завораживающей эсхатологической мистики исторического процесса, в непонимании марксизма и того, что принято называть требованием истории, когда частная собственность отменяется. Юноши, бледные, бедные юноши, пора бы преодолеть лагерь и его злобные мифы, нехорошо и глупо обижаться на историю. История и ее хитрая, таинственная канитель вас
— Мадам революция, а как вы все же к Сталину относитесь? — пускается хамская, ядовитая, острая стрела, очередная каверза.
Никакого замешательства. В остервенении, с которым она обеляла Сталина, проявлялась странная, неуемная, черная болезнь этой замечательной женщины. Она в каком-то темпераментном дидактическом надрыве готова была драться дальше, идти напролом, оправдывала коллективизацию.
Остается развести руками, не знаем, что и думать.
— Своей головой живите, — кричит на нас, походя хлещет по мордам, унасекомливает, внятно укорачивает лагерных головорезов, отважно ведет одинокий бой с превосходящими силами противника. — Не пойте с чужого голоса!
Следует апология Сталину.
Скучная проза аргументов, которыми вряд ли кого убедишь, а тем паче бывших зэков, не в меру озлобленных, неприятная публика, лишь воду мутят.
Пламень неистовства, она легко переходит в наступление.
Знаете ли вы, что в 28-м году в стране не хватало товарного хлеба, даже пришлось ввести карточки? А не знаете, так молчите! Рушатся на их головы всеми забытые факты, перед ними не начетчик-марксист, а бесстрашный интеллектуал, свободный в своих изысканиях, бескомпромиссный, смелый, следуют ссылки на Сталина, Бухарина, сыплется, сеется цифирь, въедливые, корректные цифры, въедливые голые факты, как из рога изобилия. Теснящая, бесстрашная, стремительная аргументация.
Большевики, значит, ловко перехватили программу эсеров, лопухов этих, страна круто обречена на социализм, крестьянство дружно, хором голосует за социализм. Земля передана народу, крестьянам, в соответствии с его волей. А вы, юноши бледные, сторонники демократии, верите и уважаете волю народа? А результат? Мелкое и среднее крестьянство производило недостаточно товарного хлеба, чтобы кормить страну, хотя урожаи были хорошие, не меньше, чем в знаменитом и пресловутом 13-м году: крестьяне хлеб сами съедали и подчистую, городу не хватает. А нужны запасы хлеба для армии. Тупик. Что делать? Поговорим вплотную, прикиньте, упражнение для ума. Вот вам тема для размышления. Единственный выход из тупика, если мы хотим при этом сохранить истину социализма, создание мощных хозяйств, использующих современную технику. Колхозам нет альтернативы! Коллективизация была порождена не злой волей Сталина, а грозным ходом истории. Хлеба не хватало не потому, вернее не только потому, что вредный кулак, главная помеха, главная опасность революции, зажал хлеб, хотел поморить город, не только потому, что был дефицит промышленных товаров, всяких там ситцев и гвоздей, а потому и только потому, что этот хлеб раньше давали крупные помещичьи и кулацкие хозяйства, приспособившиеся к новым условиям, у помещиков было всего 15% земель, но именно такие хозяйства, неудобные факты, неудобная статистика, давали весь товарный хлеб, кормили и Россию, и Европу, а эти рентабельные хозяйства революция ликвидировала, по воле народа всё поделили.
А юношам бледным, лагерным вонючкам, хоть кол на голове теши, хлебнули лагерной сивухи и отнюдь не цепляются за социализм, даже напротив, капитализм им подавай, голенький, чистый, эксплуатацию человека человеком на блюдечке с голубой каемочкой им подавай, а самой идее социализма готовы вбить в сердце осиновый кол и изничтожить на веки вечные, дерзко и бесстыже на кулака готовы ставки ставить, пусть будет всё, как у Гитлера, уничтожим бедняка, как класс, бедняка на плот посадим и обольем бензином! О чем говорить с такими? Вот с каким багажом они вышли из-за колючей проволоки! Хихикают, мол, не сдаемся, уроки лагеря не прошли даром, всей колядой, всей камарильей давят.
А как быть с пактом? пакт с Гитлером.
И здесь у нее позиция. Реакция молниеносна. Следует контратака, смелая, бойцовые качества что надо, наотмашь бьет, смущая робких, у которых дрожат коленки (закалка двадцатых годов; гордое самоощущение: она одна владеет тайной марксизма!), хорошо угостила:
— Гениальное решение!
Если вы цельны умом, должны знать и понимать, что межгосударственные отношения определяются соображениями целесообразности, только целесообразности. Прагматизм. И в тот момент это было единственно правильным решением, дерзким. Да у Сталина просто не было другого выбора. Сколько раз Чемберлен и лорд Галифакс, морда лорда смотрит гордо, отклоняли предложения русской дипломатии о созыве конференции по выработке коллективных гарантий против агрессии Германии? Да это Англия и Франция, разлюбезная ваша демократия, загнали Сталина в пакт! Чемберлены, лорды Галифаксы отказывались от альянсов и совместной борьбы с фашизмом, хотели втравить Гитлера в войну с СССР, а Сталин сумел науськать Гитлера на них, рассчитывал, что Гитлер ослабнет, завязнет в войне, а Сталин всадит ему нож в спину. Не мог же Сталин предполагать, что Франция, накануне разбившая Германию, поднимет кверху лапки, что Гитлер разобьет французиков за 18 дней. В конечном счете внешняя политика была продиктована объективными обстоятельствами. Может быть, была допущена одна тактическая, психологическая ошибка, в 40-м году в Берлин должен был ехать сам Сталин, он бы запросто
— Скажите, кто выиграл войну, Гитлер или Сталин? Отвечайте! Жидки на ответ! Молчите, потому что вам нечего сказать!
Справедливость требует признать, что ее страстная, рыдающая, хорошо оснащенная цифрами и примерами речь произвела сильное и даже зловещее впечатление, смутила тугодумов, дала богатую пищу уму; шутки в сторону, на их головы обрушивались забытые, непонятные факты, о многом, что говорила эта бешеная старуха, страсть как надо думать, упорно мозговать; а она продолжала с жаром тузить фраеров, всё еще не преодолевших лагерь, уделывала, остроумно, ставила на место, смеялась — ехиден смех, надменен интеллект; объясняла, что партия это не дискуссионный клуб, а главный инструмент, данный историей рабочему классу для построения бесклассового общества, в котором не будет ни богатых, ни бедных. Удивительная женщина! Вы наверняка узнаете ее в поэме Коржавина “Танька” (затейливый, ехидный, запоминающийся рефрен: “Дочерью правящей партии я вспоминаю тебя”), в рассказе Федорова “Quantum satis”, ей посвящена лучшая работа Соколика.
У Анны Ильиничны была слабина, одна, но пламенная страсть, а страсть настигает, ранит, убивает наповал: ее угораздило на старости лет безумно, всецело, умопомрачительно сосредоточиться на родной дочери, неожиданное, саднящее, снедающее, жуткое наваждение, при этом она продолжала видеть во взрослой, замужней женщине, матери четверых детей, трехлетнюю крошку, нуждающуюся в помочах, в ее вечной и неугомонной ласке — вечные и неугомонные наставления, непрерывно, в тупой, одержимой уверенности в своей правоте и правде, неуемно учила и воспитывала, мыла холки, накручивала хвосты, и Марина становилась объектом непрерывного, неустанного, неукротимого, агрессивного попечения. Страсть как любила она свою ненаглядную бедную девочку, голубоглазую, любовь была умопомрачительна (Данте был уверен, что любовь определяет ход по небу луны и солнца; все поэты думают нечто подобное, к примеру, Мандельштам: “И море, и Гомер — всё движется любовью”), обычное материнское чувство, стоит еще вспомнить, что дочь, а это можно сказать без большого преувеличения, спасла ей жизнь, она была беременна Мариной, потому не ушла на этап, который был расстрелян! О! это — сильно! А кроме того: дитя для матери есть не что иное, как эманация ее самой, плоть ее, плоть едина. А Марина, знаете, не подарочек, характер ее не сахар, не шоколадный пряник, следовало бы помнить, что она давно не ребенок, замужем, четверо маленьких детей (на редкость быстро растут чужие дети, не успеваешь оглянуться), то и дело беременна (множатся в Березняках, как дрозофилы), у нее своя жизнь, своя злоба дня.
— Не зли меня! — как ненормальная, взрывалась Марина, хамски орала на мать.
Мать молчала, как если бы ничего не замечала, молча сносила безобразные выходки дочери.
До замужества Марина была самим совершенством, ладно скроена, еще лучше сшита, легкая, грациозная, танцующая походка, немного дылда, самую малость (скоро такой рост войдет в моду), копна чудных волос, за пазухой идеальной формы угодья, есть за что мальчику подержаться, заразительный серебристый смех, мило щебетала, мило мурлыкала, царство отличного, точного вкуса, трансмиссия оглушительной, неопровержимой женственности, да чего там — пугающее, убивающее наповал совершенство, видение чистой красоты, чудное мгновение, а кроме того — опасный изгибчик талии (Достоевский); от ее неотразимо-пленительного мурлыканья сохли, теряли головы, сходили с ума мальчики, она стала царицей и безраздельным кумиром компании умненьких, замечательных юношей, как не влюбиться в эти цветущие бездонной, мистической лазурью миндалевидные глаза газели, глубина и нездешняя тайна, всегда внимательные, понимающие вас, завораживающие, выразительные, как у собаки, в них навалом мистической чувствительности; порою эти глаза озарялись инфернальным блеском; естественно, все мальчики в нее по уши и без памяти втрескались, иначе и быть не могло, эта худенькая, чуть экзальтированная девочка, эманация эфира, эльф, эльф, поэтическая натура, ладит и ухватисто стихи, писала даже лучше Цветаевой…
(Между прочим, ее поэтические запои, экстазы случались в нужнике, только самые близкие знали, где Марина проводила многие и тяжелые часы, это эльфическое создание страдало сумасшедшими запорами, лишь пурген имел счастливое действие на ее организм, и дешев, глотала таблетки пачками, пурген, пурга, катарсис, вздох облегчения, но нельзя же всю жизнь сидеть на таблетках, как-то не фильтикультяписто, стихи не пахнут, оторвись, отлезь, но это ломает наши стереотипы о поэтическом вдохновении, кряхтит, старается, а тут гениальные стихи выскакивают, притом пачками; говорят, и Хемингуэй писал в подобающем нужнике, превращенном в цветущую библиотеку, получается, страдал запорами, умело маскировался, прятался, напрасно, от острого, всюду проникающего фрейдистского взгляда никуда не денешься, мало читал он, мало интересовался общими вопросами, не знал, что все писатели страдают запорами, работа такая, за столом сидишь, геморрой наживаешь, нелегкая эта работа, как роды, из болота тащить бегемота, — если угодно, это наше маленькое открытие, версия, с которой мы нигде в литературе не встречались.)