Проклятое золото храмовников
Шрифт:
Палач, проворчав в ответ что-то загадочное, тем не менее подчинился и, в свою очередь, указал на прутья своему подручному, а сам, присев на корточки спиной к фра Луису и достав из-за голенища нож, принялся что-то делать с отрезанной ногой. Что именно, монах не видел, но понятно было и так: напарник получал от палача и нанизывал на прутья один окровавленный кусок мяса за другим. Вскоре прутья оказались в печи и до фра Луиса донесся запах поджариваемого мяса.
Инквизитор зажмурился, но от этого ему стало еще страшнее. Да и запах никуда не делся. Скорее напротив – усилился. А еще к нему добавилось легкое потрескивание от капающего в пламя жира. У Эспиносы появилось горячее желание заткнуть себе уши и нос. Увы,
– А ты что думал? – развел он руками. – И палачи кушать хотят. Да они у меня всегда так делают, чтоб не покидать рабочего места. Вон и у тебя когда чего-нибудь отрежут, тоже далеко уходить не станут – прямо здесь и поджарят. Уланчик, а ты чего застыл там за столом. Ты переводи мои ответы, переводи, – промурлыкал он, не меняя тональности и даже не поворачиваясь к другу.
Улан, спохватившись, послушно перевел. Эффект от услышанных слов не замедлил сказаться и первым это обнаружил Сангре. Поморщившись, он с укоризной заметил инквизитору:
– Тю на тебя. Я ведь предупреждал, что отделаться значительно приятнее, – и, повернувшись к Улану, констатировал: – Ошибся я в нем. Геройство так не пахнет.
– Нога, – наконец выдавил фра Луис.
– Как ты кратко изъясняешься, – восхитился Сангре. – Даже я понял сие немецкое слово. Ну да, филейная часть вкуснее, да и костей там поменьше, но чего нема, того нема. Зато свежатинка, всего полчаса назад оттяпали, – и он властно распорядился. – Дайте-ка мне, ребятки, на пробу.
Локис что-то рыкнул в ответ, но Петр отмахнулся:
– Да неважно, что не прожарилось, я люблю, когда с кровью.
Улан добросовестно перевел и этот диалог, чтоб инквизитор получше проникся собственными перспективами. Меж тем Вилкас послушно извлек из печи один из прутьев и протянул его Петру. Тот понюхал и умилился, закатив глаза кверху:
– М-м-м, какая прелесть, – и он аккуратно откусил небольшой кусок.
Из глаз монаха потекли слезы. Он вновь умоляюще замычал.
– Никак сказать чего хочешь, мил человек? – осведомился Сангре. – Тогда советую поторопиться, а то они сейчас трапезничать закончат, и говорить ты будешь не в состоянии, исключительно орать. А потому не таись, облегчи душу. А я тебе, как верховный вайделот Индры и главный жрец Заратустры, мигом все грехи отпущу.
– Мясо, – с трудом выдавил монах.
– Ну да, мясо, – недоуменно согласился Петр. – А чего добру пропадать? Или… А-а, я ж совсем забыл, в какой конторе ты трудишься, – заулыбался он. – Вы ведь своих тоже того. Понимаю, ностальгия, родину вспомнил, привычную работу. Так тебе пожевать захотелось, коллега? Ну это мы мигом. Ты, правда, и на пару грамм не успел наговорить, но будем считать твою пайку авансом… Ну-ка, народ, шампур сюда.
Эспиноса резко отвернулся от поднесенного к его рту куска мяса, а чуть погодя учуявшего запах монаха вырвало. Отдышавшись и видя, что его вот-вот вновь станут угощать человечиной, он умоляюще замычал, протестующе замотав головой.
– Ах ты вон о чем, – кивнул Петр и задумчиво подтвердил: – Точно, посолить они, заразы, как обычно, забыли. Да ты не серчай – они и жарить-то его совсем недавно научились. Хотя что я говорю, сам поди видел, как они прямо при тебе его сырым сожрать хотели. Соль, мать вашу, для дорогого гостя! – сурово рявкнул он.
Вилкас услужливо протянул солонку. Сангре, не снимая с прута мясо, обильно посыпал все куски солью и вновь поднес его ко рту монаху, подбодрив:
– Ну ты чего, Люсьен? Это ж у него поначалу вкус непривычный, сладковатым кажется, а когда распробуешь, за уши не оттянешь. Точно, точно. Уланчик, друг ситный, не молчи, – тем же тоном вторично напомнил он другу, – обрисовывай нашему сермяжному пинжаку его радужные каннибальские перспективы. Да скажи, что за хорошее поведение мы его попозже человечьими ушами накормим, а они вообще прелесть как хороши. Такие хрусткие, особенно если на свином сале обжарить – попкорн близко не лежал. Правда, если станет молчать, то уши в дело пойдут его собственные, но это несущественные детали, все равно вкуснотища, а пока… – и он вновь поднес к губам монаха шампур, сменив тон на повелительно-приказной. – Давай, жри, фраер ушастый. День сегодня скоромный, имеешь право. Ах да, молитва, – спохватился он. – Ну, господи благослови. А хочешь, я для вящего аппетиту японскую хойку тебе прочту? – и он, не дождавшись согласия, процитировал:
Рисовую лепешку испёк самурайВот такой вышины, вот такой ширины.Самурай, самурай, кого хочешь выбирай.Фра Луиса вновь стошнило. Сангре поморщился, глядя на зеленовато-желтую желчь, стекающую по монашеской рясе, и попрекнул:
– Твоя негативная реакция на мои вирши ранила тонкие чуйства поэта до самой глубины его хрупкой нежной души. Да и священный долг гостеприимства обязывает. Короче, теперь я тебя, гада кусок, точно накормлю. Или ты вначале хочешь за некую донью с ее деньжатами побалакать? Тогда дело иное – ради разговора о бабах я готов даже еду в сторону отложить, – не дождавшись ответа, Петр презрительно скривился. – То есть собираемся молчать? Ну и дурак. Думаешь, какие-то тайны нам откроешь? Зря. Нам их давным-давно сама Изабелла рассказала. А попутно сообщила, что вы – посланцы сатаны. Правда, она уверяет, что сама, в отличие от вас, чиста пред господом, во что мне лично мало верится, но, учитывая твое молчание… – он развел руками. – Словом, коль не получается сравнить ваши показания, остается во всем довериться ей…
Эспиноса, изумленно вытаращив глаза, что-то возмущенно выкрикнул.
Улан поморщился и нехотя перевел:
– Говорит, что она лжет.
Сангре хмыкнул:
– Ишь, как людей несправедливость возмущает. Даже инквизиторов, – он повернулся к монаху и упрекнул его. – Зря ты так грубо про Изабеллу. Не может она лгать, поскольку знает, что ее кузен после взятия Христмемеля снова в наших руках. Так что все основное нам известно. Да, да, родной, мы уже знаем и о спрятанных сорока разбойниками-тамплиерами сокровищах, и о пещере магистра Али-бабы, в которой они сейчас находятся и которую вы так долго искали, и даже о заветном слове, позволяющем ее открыть. Это я, как ты понимаешь, говорю аллегориями, но ты – мужик умный и прекрасно понял, о чем именно речь, – и он весело подмигнул монаху.
Едва Улан закончил, как Эспиноса исступленно заорал:
– Найн, найн! – и вновь что-то возмущенно затараторил.
– Говорит, на самом деле не все так, как мы думаем и раз нам все равно известно о сокровищах и о долге и обязанности… – протянул он недоуменно, и неуверенно поправил себя: – о долговом обязательстве, то и он готов рассказать истинную правду, в том числе и о ней, и ничего не утаить, – перевел Улан и уважительно покачал головой. – Ну ты, Дон, сегодня превзошел самого себя. Как сюжет закрутил!
Петр крякнул, старательно убирая проступившую улыбку, и, повернувшись к инквизитору, сожалеюще посмотрел на шампур.
– Мяско остынет, – неуверенно протянул он. – А стоят ли какие-то несущественные подробности того, чтоб мы лишали себя удовольствия угостить тебя нашими изысканными блюдами, словоохотливый мулла?
Ответ фра Луиса напоминал пулеметную очередь, настолько монах торопился.
– Он умоляет его выслушать, – невозмутимо перевел Улан. – А еще он просит поверить именно ему, а не… – он запнулся, но после короткой паузы продолжил: – а не Изабелле.