Проклятое золото

Карпентер Леонард

— Много дней Сонга ухаживала за мной. Она к вылечила меня и научила вашему языку. Она обратилась со мной как нельзя лучше. Я не могу упрекнуть ее ни в чем.

— Чепуха, — возразил Аклак. — Она плохо обращалась с тобой. Это все знают. Она пнула тебя ногой в тот день, когда вы встретились, перед тем как позвала людей, чтобы они принесли тебя сюда. Она сама рассказала об этом.

Конан упрямо тряхнул черной гривой:

— Все равно я не ударю ее. Я обязан ей жизнью.

Аклак бросил ему с насмешкой:

— Речные люди боятся своих женщин. Посмотрите на него, он боится Сонги!

Атупаны начали хихикать и подталкивать друг друга локтями. Неожиданно в разговор вступила Сонга.

— О да! Таргокины братья

позволяют своим женщинам обижать их, — язвительно проговорила она. — Мужчины его племени никогда не бранят их, даже когда они провинятся. Вот, глядите, я покажу, — Приблизившись к Конану, она ударила его несколько раз в грудь. — Видите, он боится меня! — Она подняла руку и сильно царапнула его ногтями по щеке.

Легким молниеносным движением Конан ударил ее по лицу, но, как ни слаб был удар, он cpазу остановил ее. Сонга покачнулась и, обняв Конана за плечи, прижалась щекой к его груди.

В толпе раздалось:

— Он ударил ее! Теперь они муж и жена. Так говорили мужчины. Женщины были более эмоциональны:

— Он любит ее! Все видели, он доказал это!

Аклак с широкой улыбкой на лице обнял Конана и продолжающую прижиматься к нему Сонгу:

— Добро пожаловать, брат!

Вот теперь праздник начался по-настоящему. К костру вышли танцоры. Они изгибались, притоптывали ногами и подпрыгивали на месте. Конин и Сонга сидели на почетных местах, и им приходилось пробовать из каждого блюда, прежде чем его передавали другим. Когда все насытились, певцы-сказители принялись петь о том, как духи животных сотворили небо и землю. Конан плохо понимал их пенье, хотя ничего странного в самой идее для него не было. В Киммерии почитали Крома, но детям рассказывали примерно такие же сказки про зверей.

Еда была прекрасной, атупаны веселились вовсю. Сонга очень счастливой, она нежно прижималась к Конану и не сводила с него глаз.

Когда огонь стал угасать, люди начали расходиться по своим хижинам. Этой ночью Сонга так же мало обращала внимание на ужасные раны Конана, как и ее брат несколько часов назад.

Глава IX

ОГОНЬ И КРОВЬ

Подобно взбесившейся реке, толпа хлынула на улицы столицы. Нет, даже не река, скорее, потоки бурлящей лавы, нечто вроде того священного огня, который всемогущая богиня Нинга очистила и уничтожила погрязший в неверии южный город Фаландер. Эти людские потоки, как и любое другое стихийное бедствие, оставляли на своем пути опустошение и разорение: алчное, всепожирающее пламя, руины и обуглившиеся трупы упорствующих в своем заблуждении. Быстрее огня распространялось священное пламя восстания по Бритунии, от родной долины Тамсин до Урбандера и сотен маленьких городков и деревень, а теперь с неотвратимой неизбежностью оно охватило и Саргоссу. Раздуваемое ветрами смуты и недовольном старыми богами, священное пламя грозило уничтожить теперь и храм Амалиаса, и императорский дворец, и даже легендарный Трон Грифона, с восседающим на нем королем Тифасом Лукавым. Беснующаяся толпа ворвалась на площадь, и в центре ее в легкой коляске ехала хрупкая девушка в свободном бледно-зеленой платье с роскошно разодетой куклой в руках. Ее окружал дин ряд копьеносцев, а сзади прикрывали всадники. Коляска с ее вооруженной охраной свободно перемещалась среди всего этого хаоса, фанатичные приверженцы новой веры с обожанием и страхом смотрели на девушку, ведь это была сама Тамсин, великая и непогрешимая верховная жрица, a в руках всемогущая богиня Нинга. В толпе не было человека, который бы не слышал о том, что именно хранится в новом, посвященном Нинге храме, об этом красноречивом доказательстве ее всесилия — отрубленной голове, из которой не текла кровь, которая не дышала; но тем не менее жила, претерпевая ежесекундно нечеловеческие муки, на которые обрекла ее Нинга… И никогда-никогда

не умирала…

Во всей Бритунии остался неразрушенным один храм Амалиаса, главный храм столицы последний и самый мощный бастион старой веры, его верховный жрец поклялся остановить вздымающуюся волну ереси… а если понадобится — вступить в единоборство с самой ведьмой Тамсин.

Именно здесь король Тифас разместил своп лучшие войска. Еще до появления Тамсин вблизи столицы он заявил своим генералам: "Пусть беснуются, сколько хотят, пусть перебьют друг друга в хмельном раже, пусть даже разрушают на своем пути храмы. Мои гвардейцы сумеют их остановить, очистив от этих негодяев главную площадь, сокрушат их окончательно".

И все же королевские гвардейцы с алебардами в руках продолжали ожидать приказа смести зарвавшихся мятежников с лица земли. Тифас, со свойственной ему практичностью, не хотел рисковать армией, когда, возможно, и одного человека окажется достаточно. Он стоял на самой высокой башне своего дворца, прилегающего к храму, и наблюдал за происходящим внизу. Рядом с ним неподвижно замерли двое сигнальщиков с флажками.

Двери храма рама распахнулись, и перед толпой, запрудившей площадь, появился белобородый Эпиминофас, верховный жрец сильно изменился с тех пор, как несколько лет тому назад впервые встретил Тамсин. Его широкая борода поседела, он заметно осунулся, лицо потеряло былую холеность и пухлость, ы в нем появилось даже какое-то аскетическое благородство. Легкими уверенными шагами он прошел вперед и остановился у края верхней ступени. Вместо расшитых золотом риз, которые он носил раньше, на нем было простое серое одеяние без каких-либо украшений.

Эпиминофас не стал спускаться вниз и подвергать себя риску быть схваченным буйными приверженцами новой веры. За его спиной выстроился ряд опоясанных мечами воинов, вполне достаточное прикрытие, если толпа вздумает штурмовать ступени. Сами ступени, для того чтобы подчеркнуть величие Амалиаса и показать ничтожность поклоняющихся ему, были высотой в половину человеческого роста, и взобраться по ним стоило немалого труда. Эпиминофас стоял на верхней, десятой ступени, откуда ему была видна вся площадь, в то же время не подвергая себя непосредственной опасности.

Смотреть отсюда — и то было страшно: море голов угрожающе колебалось, вздымались руки, потрясая самодельным оружием, реяли на ветру знамена. Кроме того, здесь было несколько транспарантов, которые несли человек двадцать, а то и больше. На этих транспарантах было изображено разрушение Фаландера огнедышащими вулканами, сцены избиения фанатичными поклонниками Нинги непокорных жрецов и подобные леденящие кровь картины. Однако они казались вполне уместными на фоне разграбленном пылающего города.

На дальнем конце площади появилась коляска, в которой ехала Тамсин, но Эпиминофас не стал дожидаться ее приближения.

— Дети Амалиаса! — Его званый голос перекрыл грозный рокот толпы и эхом отразился от зданий, окаймляющих площадь. — Заблудшие сыновья и дочери, приветствую вас у стен обители вашего Отца и его слуг.

Мятежники, пораженные его приветливым тоном, смолкли и начали прислушиваться, вскоре установилась тишина, нарушаемая лишь конским ржанием и шарканьем ног по мостовой. Эпиминофас достиг того, что казалось абсолютно невозможным: его согласились выслушать.

— Знаю, что некоторые из вас потеряли веру в священное могущество своего Доброго Отца Амалиаса и, как неразумные дети, отказываются покориться и выполнить волю своего родителя. Другие желали бы сровнять с землей сию святую обитель — его храм. Многие позволили сомнению и ереси проникнуть в их сердца. — Эпиминофас широким жестом обвел рукою площадь, показывая, что взывает ко всем присутствующим. Не обращая внимания на шиканье и улюлюканье, он продолжил: — Вот почему я рад, что вы пришли сюда. Из толпы заорали: