Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе
Шрифт:
Полковник Бескапустин, старый служака, ограниченный в культурном смысле, но цельный земным умом, к Васконяну относился снисходительно. Когда Васконян был писарем и толмачом при нем, дивился его образованности, похохатывал, как над существом неземным и редкостным чудиком. В штабе Васконяну сделалось не до шуток. Мусенок – начальник политотдела дивизии, считавший себя грамотней и важней всех не только в пределах дивизии, но и куда как дальше, терпеть непоколебимого грамотея не мог, а уж когда Васконян сказал об истории ВКП(б), что это не что иное, как «филькина грамота», «документ тотального мышления, рассчитанный
Щусь рычал на Васконяна, когда тот явился обратно в роту, а тому горя мало. Он и корешки его – осиповцы вместе себя чувствовали уверенней и лучше. Понимая, что от дури ему всех не спасти – много ее, дури-то, кругом, – Щусь держал при себе грамотея писарем, потому как в писари он только и годился, да и писарь-то – морока одна; путается в бумагах, отсебятину в наградных документах несет, но уж похоронки пишет – зареветься – сердце истязает, кровью, можно сказать, своей пишет.
Коля Рындин с Васконяном и наткнулись на оборванного, исцарапанного, закопченного Лешку, спящего на гряде, на переспелых разжульканных огурцах. Растрясли, растолкали товарища. Лешка не может глаза разлепить – загноились от воспаления, конъюнктивитом назвал Васконян Лешкину болезнь. Круглая, яркая, многоцветная радуга, словно в цирке, кружится перед Лешкой, и в радуге две безликие фигуры вертятся, плавают, причитают голосом Коли Рындина: «Да это ты ли, Лешка?»
«Я, я!» – хотел сказать Шестаков, но распухший, шершавый язык во рту не ворочался, зев опекся, горло ссохлось. Протягивая руки, Лешка мычал, не то пытаясь обнять товарищей своих, не то просил чего-то. Ребята поняли – воды. Протянули ему котелок с чаем, а он не может принять посудину – полные горсти у Лешки ссохшейся, черной крови – острыми узлами проводов до костей изрезаны ладони связиста. Коля Рындин поднес к губам болезного котелок с теплым чаем, но запекшиеся черные губы никак не ухватывали ободок котелка, и тогда человек принялся лакать воду из посудины, что собачонка. Коля Рындин совсем зашелся от горя. Васконян взнял лицо к небу, бормоча молитву во спасение души и тела. Молитвам научил Ашота по пути на фронт, да когда кантовались в Поволжье, неизменный его друг Коля Рындин.
Красавца, обугленного, с красно-светящимися глазами, друзья притартали к командиру роты. Щусь, тоже черный, оборванный, грязный, сидел, опершись спиной на колесо повозки и встать навстречу не смог. Коля Рындин причитал, докладывая, что вот, слава Богу, еще одного своего нашли.
– Ранен? – прохрипел старший лейтенант.
– Не знаю, – чуть отмякшим языком выворотил Лешка, постоял, подышал, – все болит… – смежив ничего не видящие глаза, со стоном ломая поясницу, Лешка нащупал землю под колесом, присел рядом с командиром. – Вроде как молотили меня… или на мне… как на том комбайне…
– А-а, – вспомнил командир.
Вместе со своими уцелевшими бойцами и командирами артиллеристы на машинах свезли пехоту к сельскому, кувшинками и ряской покрытому
Когда их, чуть отмывшихся, оклемавшихся, выстроили, командир дивизии, генерал Лахонин упал перед ними на колени, силясь чего-то сказать, шевелил судорогой сведенным ртом: «Братцы-товарищи!… Братцы-товарищи!… На веки веков… На веки веков…»
«Экой спектакль, ей-богу! Артист из погорелого театра…» – морщился давний друг генерала майор Зарубин, но, увидев, что у форсистого молодого еще генерала голову просквозило сединой, тоже чуть было не расчувствовался.
Генералу Лахонину за тот бой присвоили звание Героя Советского Союза, посмертно еще двум артиллеристам, командиру третьей стрелковой роты и одному замполиту артдивизиона – забывать нельзя партию. Все остальные бойцы и командиры, оставшиеся в живых, также отмечены были высокими наградами. Командир спасенной армии, генерал Трофименко, умел благодарить и помнить людей, делающих добро.
Лешка за Ахтырку получил второй орден «Отечественной войны», на этот раз – Первой степени. Ротный Щусь вместе с ним получил аж два ордена сразу: за бои под Харьковом – «Отечественной войны», и за Ахтырку – «Красного знамени».
Дивизия и девятая артбригада попали вместе на переформировку и с тех пор, считай, не разлучались.
После двухмесячного блаженства в недалеком тылу боевые соединения прибыли по назначению в передовые порядки, сосредоточиваясь для форсирования Великой реки, влились в стрелковый корпус генерал-лейтенанта Лахонина.
Уцелив глазом дымок в полуопавшем дубовом лесу, сильно уже переделом, сдобно желтеющем свежими пнями, Лешка вышел к кухне и увидел распоясанного Колю Рындина, крушащего толстые чурки.
– Здорово, вояка!
Коля не спеша обернулся, забряцав двумя медалями, смахнул с подола гимнастерки опилки:
– А-а, землячок! Жив, слава Господу, – подавая руку, произнес он. – А наши все тут, по лесу, и Алексей Донатович, и Яшкин, и Талгат. И знаш ишшо кака радость-то – Гриня Хохлак из госпиталя вернулся!
– Да ну-у?
– Тут, тут. Счас они все спят. Наутре притопали. Дак ты потом приходи повидаться.
– Обязательно. Ну, а ты, Коля, как?
– Да вот, Божьими молитвами, жив, – помолчал, поворочал в топке кухни кочергой, подбросил дров в топку и присел на широкий пенек. – Надо, чтоб хлебово и чай сварились до подъема людей.
– А повар-то че?
– Повар спит и еле дышит, суп кипит, а он не слышит, – улыбнулся Коля Рындин.
– Хорошо ему. Нашел батрака.
– Да мне работа не в тягость. Не пил бы только.
– А че, закладывает?
– Кажин день, почитай. Вместе с нехристем-старшиной Бикбулатовым нахлещутся, фулиганничают, за бабами гоняются…
– Что, и бабы тут есть?
– А где их, окаянных, нету? Попадаются. Товарищ старший лейтенант, Алексей Донатович, бил уж в кровь и повара, и старшину. Он очень даже нервенный стал, навроде ба пожилым мушшыной сразу сделался. Из вьюношей без пересадки в мушшыны. Чижало ему с нашим братом. В Сибире было чижало, не легче и на фронте. Да вон он, как всегда, ране всех подымается… Товарищ капитан! Алексей Донатович! Ты как до ветру сходишь, суда заверни – гость у нас.