Проклятый город. Однажды случится ужасное...
Шрифт:
Да, Одри знала этот барьер, который возникает порой наутро между двумя людьми, у которых нет ничего общего, кроме ночи, проведенной вместе — без особой страсти и без продолжения.
— Но он не отступался, — прошептала она вместо ответа. — Андреми…
— Нет. Время от времени я находил в портфеле записку — у нас тогда были портфели, а не рюкзаки…
— …и в ней была та самая знаменитая фраза…
— Да… Однажды он дождался меня у выхода из лицея после занятий и сказал…
Николя прикрыл глаза, вспоминая слова Пьера, сопровождаемые пристальным взглядом, от которого
— Но я так этого и не сделал. Я отгородился от всех и ждал только одного: когда можно будет собрать сумку и уехать. Мне еще не было восемнадцати, когда я в последний раз переступил порог своей комнаты, а в следующий раз вернулся туда только после смерти матери. Я стер Лавилль-Сен-Жур из памяти, я стал ревностнымпарижанином и сделал все что мог, чтобы забыть… Мне более-менее это удалось, хотя я чувствовал, что в каждой из моих книг присутствуют отголоски той истории…
Он замолчал. Одри не осмеливалась нарушить молчание, обуреваемая противоположными чувствами. Кто этот человек, сидящий напротив нее? Убийца? Несчастный ребенок? Влюбленный, собирающийся предложить ей руку и сердце?
— Почему ты вернулся? — наконец спросила она.
— Месяц назад я получил записку. В ней была та самая фраза. Я не удивился. Я знал, что он жив. Я никогда в этом не сомневался. Когда его арестовали, я был поражен, узнав о его наклонностях. Долгое время мне казалось, что Пьер Андреми — это скорее дух… а теперь выяснилось, что у него есть тело. Что он убивает ради наслаждения. Физического наслаждения. Зато мне оказалось достаточно того, что я узнал из его дела, чтобы понять: он спасется.
— Почему?
— Потому что он — Зло, вот и все. Как будто этот город возлагал на него большие надежды… как будто феи-покровительницы Лавилля качали его колыбель… Он — венец творения Лавилля. Возможно, даже его воплощение. А Зло не исчезает так просто… с помощью канистры бензина. Даже если это запечатлено на пленке. То же самое и с «делом Талько». Тогда частично раскрылось то, что здесь творилось на протяжении столетий, но… всегда найдутся какие-нибудь Талько. Здесь или в другом месте. Под тем или другим именем…
Одри ужаснулась, осознав истинный смысл слов Николя, и одновременно сердце ее сжалось от предчувствия опасности, угрожающей Давиду.
— Андреми… здесь? — сказала она, заставляя себя поверить, что все услышанное ею — не плод писательской фантазии, что она и в самом деле, находясь в полупустом ресторане дорогого отеля, ведет разговор о зле, ритуалах, жертвоприношениях…
Но таков и в самом деле был мир, в котором она сейчас находилась. Таков был истинный цвет лавилльского тумана: кроваво-красный.
— Да, у меня есть все основания так считать. И… твой бывший муж, возможно, с ним…
— Что ты хочешь сказать? Что… что они делают? Зачем? Я… не понимаю.
— Я это понял только сегодня утром. Точнее, мне кажется, что понял. Думаю, моя мать знала правду.
— То есть?..
Николя улыбнулся и мягко взял ее за руку, словно пытаясь
— Она написала мне это письмо незадолго до смерти. Я… я его еще не читал.
Легким движением пальцев Николя подтолкнул конверт к Одри. Она испытала нерешительность, но все же взяла конверт — осторожно, словно это был какой-то опасный механизм. Николя кивком ее подбодрил. Одри вскрыла конверт и вынула сложенные листки. И последний раз взглянув на Николя, она начала читать.
— Вслух… — попросил он.
Одри тоже кивнула.
«Мой дорогой, мне давно следовало бы написать это письмо. А еще лучше — сказать тебе это вслух, сидя рядом, глаза в глаза, сердце к сердцу… Мы с тобой разминулись… Точнее, это я прошла мимо своего сына…»
Николя закрыл глаза, чувствуя подступающие слезы. Голос, который он сейчас слышал, не был голосом Одри. Это был голос женщины с темно-серыми, почти черными глазами, окаймленными густыми ресницами, чей взгляд, загадочный и печальный, терялся где-то вдали… Женщины кокетливой и чувственной, которой было суждено любить негодяев, и которая выбрала самого омерзительного из них…
«А это самая ужасная вещь для матери — пройти мимо своего ребенка. По крайней мере, для меня это было ужасно… И я знаю, что для тебя тоже. Моя жизнь прожита впустую — ибо может ли быть что-то хуже, чем не суметь дать счастья тому, кто тебе дорог больше всего на свете?
То, что мы пережили, то, что я заставила тебя пережить, навсегда отдалило нас друг от друга, и я прошу Бога, как прошу и тебя, простить меня за все зло, которое я сделала, за все страдания, что я тебе причинила…
Я знаю, мой дорогой Николя, что ты меня спас, и за это я тебе навечно признательна. Ты пробудил меня от долгого ужасного сна, полного кошмаров, с которыми я не могла справиться».
Слезы наконец пролились. Впервые после смерти матери Николя плакал. Он оплакивал ее и себя. Он не чувствовал ни отвращения, ни отчаяния: это были слезы прощения. Наконец он смог простить свою мать. Наконец он смог простить себя самого.
Одри замолчала. Потом осторожно взяла Николя за руку, чтобы помочь пройти столь трудный путь от ненависти к умиротворению, — словно ребенка, который идет сквозь темноту, — и почувствовала, как любовь к нему накатывает на нее огромной волной.
Когда слезы перестали течь, он улыбнулся ей — эта улыбка была полна признательности — и знаком попросил читать дальше.
Им предстояло вместе узнать истину.
Глава 68
Бастиан попытался отвести взгляд, но это оказалось невозможно. В этот час, когда дневной свет уже начинал угасать, окутанный туманом парк, на который он смотрел сквозь прутья ограды, казался гигантским аквариумом с мутной водой, в которой медленно колыхались водоросли.