Проклятый город. Однажды случится ужасное...
Шрифт:
— Ее горничная не смогла к ней войти и вызвала пожарных. Проблема в том, что я уже обыскал все кругом… и ничего не обнаружил. Ни открытого окна, ни осколков стекла. Дверь была заперта изнутри, пожарные ее взломали. И, как видите, ключа здесь нет. Только небольшая задвижка изнутри. Иными словами, на момент смерти женщина была одна в комнате.
Бертеги подошел к окну и проверил задвижку. Клеман был прав: никаких следов взлома.
Полностью поглощенный этой загадкой, он вернулся к трупу Одиль Ле Гаррек и снова опустился на колени. Просто заурядный сердечный приступ? Но в это было трудно поверить. Вид
Он снова осмотрел лицо и тело покойной. Ее сведенные брови внезапно напомнили ему манеру хмуриться его собственной дочери — эта манера наверняка ужаснула бы всех приверженцев ботокса. Он искал приметы борьбы, пусть даже самые косвенные — синяки, следы пут… Затем внимательно всмотрелся в глаза жертвы — темно-серые, уже остекленевшие, буквально вылезшие из орбит. Да, ей наверняка было бы о чем рассказать… точнее, прокричать. Невозможно было представить, что смерть стала для нее освобождением. Невозможно произнести, что Одиль Ле Гаррек почила в мире.
— Телефон… — тихо сказал он наконец.
— Что? — с недоумением спросил Клеман.
— Ты не проверил телефон.
Это был не ответ, а утверждение. Лейтенант слегка покраснел.
— Я… я ждал вас, — с запинкой сказал он.
Но Бертеги его уже не слушал — он осторожно разжимал пальцы покойной, один за другим, стараясь освободить телефонную трубку. Наконец сведенная рука с сухим потрескиванием разжалась. Бертеги осторожно опустил ее на пол. Он взял трубку и подошел к телефону, стоявшему на ночном столике.
Пару раз нажал на рычажок… но тщетно.
Бертеги обернулся к Клеману.
— Вызывай судмедэксперта. Телефон неисправен. Вообще нет гудка.
Теперь лейтенант буквально побагровел, и его уши приняли оттенок цветков шиповника. Как и его шеф, он сразу понял, что означала тишина в трубке, и о чем он сам мог бы догадаться и раньше, если бы проверил телефон: кто-то перерезал телефонную линию. И уж этот факт, по крайней мере, не был рядовым.
Пока Клеман вызывал подкрепление, Бертеги осматривал комнату в поисках какой-нибудь зацепки, детали, знака, указания. Кресло, туалетный столик, красивое зеркало, фотографии в позолоченных рамках на комоде…
Он приблизился, чтобы рассмотреть их: он часто замечал, что люди располагают свои фотографии в полном соответствии с хронологией, словно рассказывают историю.
На большинстве фотографий была одна и та же очень соблазнительно выглядевшая женщина в разные годы жизни. На свадебной фотографии она загадочно улыбалась в объектив, в то время как муж не сводил с нее влюбленного преданного взгляда. На другом снимке она была запечатлена юной матерью — она сидела на пляже вместе с ребенком, мальчиком в летней панамке, и оба смеялись. Снимок был сделан при ярком солнечном освещении, так что можно было разглядеть необычный цвет глаз женщины — между серым и черным, — который унаследовал и сын. На третьей фотографии ей было около тридцати, и она стояла в вечернем платье, элегантном без всякой вычурности, среди какого-то многочисленного собрания. Бертеги изучил другие лица, ища в них сходство с женщиной, но не нашел. Так или иначе, он пристально разглядывал
Чуть поодаль от остальных стояла фотография мужчины: сумрачный взгляд, темно-серые глаза. Мальчик в панамке стал взрослым. Фотография была явно сделана профессионалом. Бертеги смотрел на нее со смутным ощущением дежавю. Где он мог раньше видеть сына Одиль Ле Гаррек? Может быть, в ходе какого-то другого расследования?
На этом история заканчивалась. Однако в ней не хватало множества глав: куда делся муж, который был лишь на одной — свадебной — фотографии? Почему двухлетний сын, мальчик сразу превращался в тридцатилетнего мужчину?
— Вы его знаете? — произнес Клеман у него за спиной.
Бертеги вздрогнул — он, как обычно, полностью погрузился в размышления, не замечая, что происходит вокруг.
— Я… никак не могу понять, — ответил он.
— По-моему, он писатель. Пишет романы. Николя Ле Гаррек.
Мадлен Рабатэ на вид было около пятидесяти лет. Лицо ее казалось выдубленным, руки огрубели от постоянной физической работы. Волосы, закрученные в узел, поседели. Форменная одежда горничной — нечто вроде платья-фартука (или наоборот) — была серой, словно подобранная под цвет волос.
Она обнаружила запертую дверь в спальню хозяйки меньше часа назад и все еще пребывала в состоянии шока. Сидя в старом плетеном кресле, она мяла в руках носовой платок и бессвязно рассказывала:
— Я поступила к ней сразу после того, как ее сын уехал… Я занималась не только уборкой — еще и делала покупки, потому что она терпеть не могла ходить по магазинам… И еще развлекала ее разговорами, потому что она была совсем одинокой… Я приходила три раза в неделю, потому что она хоть и жила одна, но хотела, чтобы дом был чистым, — даже те комнаты, куда никто никогда не заходил. Двадцать лет, — горничная говорила это уже не в первый раз, — целых двадцать лет, подумать только!
— Вы не заметили ничего странного сегодня утром? — спросил Бертеги, воспользовавшись паузой. — Может быть, входная дверь была открыта?
— Странного?.. — удивленно переспросила женщина. — Нет, ничего такого… Я пришла очень рано, как всегда. Иногда мне было удобнее приходить еще раньше, тогда я предупреждала ее заранее. Но когда я позвонила вчера вечером, было занято…
Последние слова она произнесла ослабевшим голосом и вслед за этим прижала носовой платок ко рту. Очевидно, подумал Бертеги, она хоть секунду, но видела труп — когда пожарные взломали дверь. Она видела глаза покойной хозяйки, выражение ужаса на ее лице. И телефонную трубку в ее руке…
Словно подтверждая его мысли, горничная снова заговорила:
— Должно быть, у нее был сердечный приступ, и она хотела вызвать «скорую»…
— Сердечный приступ? — переспросил Бертеги.
— Да… то есть… я не знаю. У нее уже был приступ в прошлом году. Я подумала, что мог быть новый… или нет?
Она устремила на полицейского взгляд, полный надежды.
— Да, конечно, — кивнул он, — сердечный приступ — это вполне вероятно. Вы знаете кого-нибудь, у кого был дубликат ключа?