Проклятый город. Однажды случится ужасное...
Шрифт:
— Вы что-нибудь знаете про ее жизнь в тот период?
— Про ее жизнь? Боже мой, откуда? Николя, ее сын, был моим приятелем, и я всегда воспринимал Одиль Ле Гаррек лишь в этом качестве — как мать моего приятеля. И в период учебы, и после…
— Понимаю. В таком случае не могли бы вы связать меня с кем-то из ее коллег того периода?
— Нет.
Бертеги показалось, что в этих каменных стенах стало еще холоднее.
Рошфор поднялся и снова ощупал галстук.
— Вы знаете, — заговорил он, подходя к окну, — очень многое здесь изменилось, после того как я стал директором. Вот, взгляните…
Бертеги
— Видите ли, «Сент-Экзюпери» — особенное место, которое я очень люблю. Без сомнения, он напоминает мне молодость…
«Еще пара секунд, — иронически подумал Бертеги, — и он обнимет меня за плечи, назовет Клодом и заговорит о старых добрых временах…»
— Я был так счастлив здесь… И я хочу, чтобы мои ученики тоже были здесь счастливы. Понимаете?.. Мы тут все отреставрировали, покрасили… К тому же расширили территорию, и теперь помимо внутреннего двора есть еще спортивные площадки. Теннисная — прямо за основным зданием… И крытый бассейн… Словом, «Сент-Экзюпери» уже не тот, что раньше!
Бертеги нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
— И заодно я сменил персонал, — продолжал Рошфор. — Некоторым уже пора было на пенсию, некоторые… нашли себе другую работу.
Он замолчал, словно давая собеседнику возможность оценить масштабы перемен.
— Вы хотите сказать, что сейчас в лицее не осталось никого из тогдашнего персонала? Никого… с тех пор как вы стали директором? Кстати, вы директор, а кому принадлежит лицей?
— Моей жене, — сказал Рошфор, слегка прищелкнув языком, что выражало в данном случае скорее удовлетворение, чем раздражение. — И да, подтверждаю, из старого персонала не осталось никого.
Рошфор приблизился к двери. Мастерская работа, холодно подумал Бертеги: не только заморочил мне голову своими воспоминаниями, но еще и выпроваживает так вежливо, как будто, наоборот, приглашает на вечеринку. Все поведение директора лицея подтверждало то, о чем Бертеги догадывался с самого начала: никто не хотел вспоминать о прошлом Одиль Ле Гаррек. Больше того — никто во всем Лавилле не хотел вспоминать о прошлом. У города оказалась очень короткая память.
Человек в безупречном костюме, похожий на манекен, уже взялся за дверную ручку.
— Понимаю, — кивнул Бертеги. — Скажите, месье Рошфор, а если я внимательно прочитаю списки ваших служащих, не может ли оказаться так, что большинство… ушедшихбыли так или иначе причастны к «делу Талько»?
Рошфор и глазом не моргнул. На его губах по-прежнему сияла улыбка.
— Если это и было так, я не вижу здесь ни малейшей связи с моим учебным заведением, а также с тем, как я им управляю, думаю, вы сами в этом убедитесь.
Бертеги снова кивнул.
— О, я верю вам на слово. Но даже если у вас не осталось никого из старых служащих, может быть, как-то можно узнать координаты тех… кого «ушли с работы»? Ведь не все они покинули Лавилль, я полагаю?
«Посмотрим, смогу ли я что-нибудь для вас сделать… я распоряжусь, чтобы для вас нашли списки». Эти слова Рошфора, произнесенные ледяным тоном, продолжали звучать в ушах Бертеги, пока он спускался по ступенькам административного здания. Покидая приемную,
Бертеги был на полпути к воротам, когда его внимание привлекло какое-то яркое пятно за окном, — в «Сент-Экзюпери» было не так уж много ярких штрихов.
Оранжевый, почти огненный цвет… Где он видел такой? Совсем недавно… Ну да, на кладбище!
Бертеги присмотрелся и, разглядев за окном женщину с высокой прической, остановился.
Официантка из местного кафетерия. Она была на похоронах Одиль Ле Гаррек. Не колеблясь ни минуты. Бертеги толкнул дверь кафетерия. Разглядев поближе огненного цвета шиньон и слишком яркий макияж, Бертеги немедленно вспомнил доктора Рут, американского сексолога, которая одно время вела телепрограмму, посвященную сексуальным вопросам, и рассуждала о пенисах и клиторах с неисправимым акцентом еврейских обитателей Нью-Йорка.
Да, та самая женщина, что была на кладбище. Интересно, много ли таких в Лавилле — всем своим видом словно выражающих презрение к заманчивым обещаниям «Л’Ореаль»?
Официантка улыбнулась комиссару, едва тот переступил порог, и продолжала улыбаться, пока он проходил мимо трех занятых столиков: компания мужчин за одним из них, оживленно спорящих о чем-то, замолчала при его появлении; господин с усами за вторым на мгновение оторвался от своей газеты; а хорошенькая молодая женщина за третьим вообще не обратила на него внимания — ее глаза были устремлены в раскрытый перед ней ноутбук.
Бертеги расположился за барной стойкой и попросил кофе.
— Не хотите кусочек торта? — предложила «доктор Рут». — Я сама его испекла, — добавила она, указывая на торт под большим стеклянным колпаком, нарезанный на порционные куски.
Бертеги вежливо отказался, хотя и с некоторым сожалением. Разговор за его спиной возобновился. Речь шла о французской футбольной сборной: то и дело назывались имена игроков. Джентльмен за отдельным столиком, похожий на полковника в отставке, неодобрительно шевелил усами, а женщина за ноутбуком самозабвенно стучала по клавишам. Да, хорошенькая, еще раз отметил Бертеги. Под ее свитером грубой вязки угадывались соблазнительные очертания груди, густые волнистые волосы медового цвета спадали на светлые глаза, в которых, казалось, мелькают искорки.
— Пожалуйста, ваш кофе…
Бертеги повернулся к стойке — перед ним стояла большая дымящаяся чашка.
— Вы отец кого-то из учеников?
Бертеги улыбнулся: «Сент-Экзюпери» был замкнутым мирком, и, очевидно, любой посторонний, оказавшийся здесь, вызывал любопытство.
— Возможно, в будущем, — ответил он. — Моей дочке пока только восемь.
— О!
Удивление, сквозившее в этом коротком восклицании, означало вопрос: тогда кто вы и почему здесь?