Пролетая над гнездом кукушки
Шрифт:
— Они з-з-заставили меня! Пожалуйста, мисс Рэтчед, они зас-зас-ЗАС!..
Она проверила радиус своего действия, и Билли уронил лицо, всхлипывая от облегчения. Она положила руку ему на шею и притянула его щеку к своей накрахмаленной груди, поглаживая его плечо, одновременно окидывая нашу группу медленным, презрительным взглядом.
— Все в порядке, Билли. Все в порядке. Никто больше не будет тебя обижать. Все в порядке. Я объясню твоей маме.
Она продолжала смотреть на нас. Было так странно слышать этот голос, мягкий, успокаивающий и теплый, словно подушка, выходящий из губ, твердых, словно фарфор.
— Все хорошо, Билли. Пойдем со мной. Ты можешь подождать в кабинете доктора. Нет причин принуждать тебя
Она отвела его в кабинет, поглаживая склоненную голову и повторяя: «Бедный мальчик, бедный маленький мальчик», пока мы в молчании не побрели обратно по коридору и не уселись в дневной комнате, не глядя друг на друга и ни слова не говоря. Макмерфи сел последним.
Хроники, встречавшиеся нам на пути, переставали кружиться при нашем появлении и забивались в свои щели. Я уголком глаза посмотрел на Макмерфи, стараясь, чтобы это не было заметно. Он сидел на стуле в углу, давая себе секундную передышку перед тем, как вступить в следующий раунд — в длинном ряду следующих раундов. Того, с чем он боролся, вы не могли прекратить раз и навсегда. Все, что вы могли сделать, — это продолжать бороться до тех пор, пока у вас не кончатся силы, и тогда кто-то другой займет ваше место.
Телефон на сестринском посту разрывался от звонков, большое количество начальства явилось, чтобы увидеть свидетельства преступления. Когда, наконец, явился доктор собственной персоной, каждый из этих людей наградил его таким взглядом, словно происшествие спланировал он лично, или, по крайней мере, все сделано с его одобрения и согласия. Он побелел и трясся под их взглядами. С первого взгляда было ясно, что он уже слышал большую часть того, что произошло здесь, в его отделении, но Большая Сестра снова изложила ему все — медленно, во всех деталях, так что мы тоже могли слышать. Теперь мы слушали как надо — мрачно, не перешептываясь и не хихикая. Она говорила, доктор кивал и вертел свои очки, моргая глазами, до того водянистыми, что я боялся, как бы он не забрызгал ее. Она закончила, рассказав ему о Билли и о трагическом опыте, через который мы заставили пройти бедного мальчика.
— Я оставила его у вас в кабинете. Судя по его состоянию, предлагаю вам посмотреть его прямо сейчас. Он прошел через ужасное испытание. Я содрогаюсь при мысли о том, какой вред мог быть нанесен бедному мальчику. — Она подождала, пока доктор не содрогнется тоже. — Я думаю, вы должны пойти и поговорить с ним. Он нуждается в большом сочувствии. Его состояние достойно сожаления.
Доктор кивнул снова и зашагал к своему кабинету. Мы смотрели, как он уходит.
— Мак, — сказал Скэнлон. — Послушай, ты же не думаешь, что любого из нас можно взять на такой ерунде? Это плохо, но мы знаем, кого следует винить, — мы не виним тебя.
— Нет, — сказал и я, — ни один из нас тебя не винит.
И от всей души пожалел, что не прикусил язык, когда увидел, как он на меня посмотрел. Он закрыл глаза и расслабился. Было похоже, что он чего-то ждет. Хардинг поднялся и прошел мимо него и уже открыл было рот, желая что-то сказать, когда вопль доктора прорезал тишину коридора, уничтожая общий ужас, и понимание отразилось на лицах у всех.
— Сестра! — вопил он. — Ради бога, сестра!
Она побежала, и трое черных парней побежали следом за ней по коридору — туда, откуда все еще кричал доктор. Но ни один из пациентов не поднялся на ноги. Мы знали, что нам больше делать нечего, а только сидеть и ждать, когда она войдет в дневную комнату, чтобы сообщить нам то, о чем мы все и так знали, — о событии, которое должно было произойти.
Она направилась прямо к Макмерфи.
— Он перерезал себе горло, — сказала она и подождала в надежде на ответ. Макмерфи не поднял на нее глаз. — Он открыл стол доктора, нашел кое-какие инструменты и перерезал
Она повернулась и ушла на сестринский пост, закрыла за собой дверь, оставив после себя пронзительный, убийственно холодный звук, звенящий в трубках дневного света у нас над головами.
Моей первой мыслью было попытаться остановить его, сказать, что он всегда выигрывал, и пусть она получит этот свой последний раунд, но другая, более важная мысль целиком и полностью уничтожила первую. Я неожиданно с кристальной ясностью осознал, что ни мне, ни кому бы то ни было из нас его не остановить. Ни доводы Хардинга, ни моя попытка удержать его силой, ни поучения старого полковника Маттерсона, ни хватка Скэнлона, ни все мы вместе не сможем подняться и остановить его.
Мы не могли остановить его, потому что были теми, ради кого он все это делал. Его толкала вперед не Большая Сестра, это была наша нужда, которая заставила его медленно подняться со стула, упершись обеими своими большими руками в кожаные подлокотники, оттолкнуться, подняться и встать, словно один из этих киношных зомби, послушных приказу, посылаемому им сорока хозяевами. Это ради нас он продолжал держаться неделями, оставался стоять после того, как его руки и ноги отказывались его держать, мы неделями заставляли его подмигивать, и ухмыляться, и смеяться, и продолжать играть еще долго после того, как его чувство юмора иссохло между двумя электродами.
Мы заставили его встать, рывком подтянуть свои черные трусы, словно это были бриджи для верховой езды, и сдвинуть назад его черную кепку, — одним пальцем, словно это был десятизарядный «стетсон», медленными, механическими жестами, — и, когда он двинулся вперед по полу, можно было слышать, как железом звенят его голые пятки, выбивая искры на кафеле.
И только в последний миг — после того, как он выбил стеклянную дверь, ее лицо повернулось к нему в ужасе, навеки похоронившем любые другие маски, которые она могла бы попытаться использовать снова. И она закричала, когда он схватил ее и сорвал с нее халат, — спереди, сверху донизу, она закричала снова, когда два мозолистых круга двинулись к ее шее, становясь все больше и больше, они стали больше, чем кто-либо когда-либо мог себе представить, теплые и розовые на просвет. Только в последний миг, когда начальство осознало, что три черных парня не собираются ничего предпринимать, а лишь стоят и смотрят, и что они не справятся с ним без их помощи, — только тогда доктора, надзиратели и сестры рычагом отвели эти тяжелые красные пальцы от белой плоти ее шеи, которые впились в нее так, словно это были ее собственные кости, с пыхтением оторвали его от нее, и только после этого в его лице показались первые признаки того, что он может быть другим, а не только здравомыслящим, упрямым, настойчивым человеком, выполняющим тяжелую обязанность, дело, которое в конечном счете должно быть сделано, нравится ему это или нет.
Он издал крик. В последний раз, падая на спину и на секунду показав нам свое лицо, рванувшись вперед, прежде чем его задавила на полу куча белых халатов, он позволил себе крикнуть.
Звук животного, полного страха и загнанного в угол, звук ненависти и отказа от борьбы, открытого неповиновения. Если вы когда-нибудь загоняли енота, или кугуара, или рысь, то это было похоже на последний звук, которое загнанное, подстреленное и падающее животное издает, когда собаки набрасываются на него, когда ему, наконец, больше нет ни до чего дела, кроме самого себя и смерти.