Пролог
Шрифт:
Потом я спустил с чердака четыре мешка соли и первое время грамотей спал между ними и на них, пока лишняя вода не вытянулась из тела. Но даже после этого он все равно оставался пухлым от давней дурной еды и скопившейся меланхолии, но матушка сказала, что к весне это пройдет. Я спросил ее, разве грамотей у нас надолго задержится, а матушка ответила, что она, конечно, этому не шибко рада, но если его выгнать сейчас, он без сомнения сдохнет, а все живая душа. Пусть сказки про выхухоль Виолетту рассказывает.
Пусть, мне то что?
Оттепель держалась долго, так что река, превращенная заморозком в лед, начала подтаивать по
А вот Хвосту они на пользу не пошли. Вместо того, чтобы относить раков домой и варить их вечером в кругу семьи, жадный Хвост приготовлял их в тихую на опушке возле леса, и не варил, а запекал в кирпичах. Отчего он, конечно, получил сильное расстройство желудка и просидел дома почти месяц, а на воздух показался синим и худым, как после двойной зимы.
Оттепель длилась и длилась. Мы с матушкой нажарили так много соли, что размещать ее было уже негде, забили весь чердак мешками. Смотреть на это было приятно, но куда больше девать соль не знали, поэтому, умерив жадность, решили уже закрыть соляной двор до следующего лета. Как-то утром я волок домой жарочную сковороду, тащил ее по земле, и она оставляла после себя скрипучий звук. Хвост поджидал меня возле колодца и напоминал жердь, одетую в одежду.
Мы поздоровались, и Хвост взялся мне помогать волочь сковороду, но на самом деле больше мешал, путался под ногами и то и дело останавливался отдохнуть. Я не торопился и тоже останавливался, слушал, как Хвост ругает своих братьев, которые с каждым годом становятся все злее, и после случая с раками придумали ему обидную кличку.
Рассказав о кознях своих родственников, Хвост перешел на грамотея, тоже стал его ругать, не ругать никого Хвост, кажется, не умел.
— Зачем вы его взяли? — спросил Хвост. — От него же никакого толка. Отец говорит, что он исписался. Даже дождь отписать не смог, тоже мне грамотей!
— У него просто творческий кризис, — сказал я. — С грамотеями такое бывает иногда, ты же сам рассказывал. И он совсем не исписался.
Не знаю, с чего это я вдруг взялся его защищать. Наверное, из чувства противоречия. Надоело мне, что Хвост всех подряд только ругает. Хотя у него вся семейка такая, ничего не поделаешь, кажется, их прадед жил в Брантовке.
— Грамотей совсем не исписался, — повторил я.
— Да ладно, не исписался, — ухмыльнулся Хвост. — Исписался вдоль и поперек.
— Я тебе говорю, нет, — сказал я, а потом вдруг добавил. — Он от нас всех мышей выписал.
— Как это? — удивился Хвост.
Это было неправдой. То есть, не совсем. Матушка на самом деле попросила грамотея выписать мышей. Грамотей пообещал, но ничего для этого пока не сделал, мыши чувствовали приближающуюся зиму и бесчинствовали без страха. Подъедали припасы, гадили в просо, и забирались в карманы моего спального тулупа, и когда я во сне прятал в них руки, кусали меня за пальцы. Тощан, раньше с мышами справлявшийся и даже руководивший ими, сдал свои позиции, как бы в отместку за долгое порабощение мыши съели у Тощана все волосы, оставили лысым, как горошину.
После этого матушка попросила грамотея обуздать грызунов. Грамотей вроде не отказался.
— Так это, — ответил я Ховосту. — Сел вчера утром, достал бумагу, посидел, подумал — потом что-то раз — и записал.
— Что записал?
— Откуда я знаю, что именно? Я в буквах не разбираюсь. Немного написал, четверть страницы, вот столько.
Я показал пальцами. Хотя, конечно, грамотей ничего не писал, только обещался.
— И как?
— Как-как, просто. Мыши встали и ушли.
— Врешь ты все, — сказал проницательный Хвост. — Никуда мыши не ушли, так и остались сидеть. Ладно, бывай.
— Пойдем к нам, — предложил я. — Соли поешь, чаю попьем, в шашки сыграем.
— Не, — отказался Хвост. — Мне дубовую кору как раз жевать надо. Уже неделю жую.
— Помогает?
— Ага. Понос вроде прекратился, зато тошнит. Но лучше пусть тошнит. И вообще он не настоящий.
— Кто?
— Грамотей твой. У каждого грамотея есть букварь — книга такая, с буквами, а у этого нет. Брательник рассказывал — ничего у него не было в ранце, голодранец он, вот и все. Пока.
Хвост направился домой, а я потащил сковороду дальше. Деревня встречала день дымами из труб и тишиной. А раньше Речная Собака лаяла. Где теперь собаку возьмешь, одни волки остались.
Дома было тепло. Матушка куда-то ушла, а грамотей сидел возле печки, грелся и иногда швырял в зарвавшихся мышей ржавой подковой. Мыши были грамотея проворнее, конечно.
Я поинтересовался. У каждого настоящего грамотея должен быть букварь, это такое правило. Грамотей рассмеялся и сказал, что это все сказки и сплетни. Впрочем, когда-то у него действительно был личный алфавит, но теперь его давно не осталось, он канул в превратностях жизненных бурь. Кому сейчас нужен букварь?
Букварь, действительно, кому нужен?
Букварь — это символ, сказал грамотей. Как непосредственно книга он не нужен, грамотей его и так наизусть помнит. В доказательство этого грамотей стал рассказывать буквы и рассказал, правда, пару раз, конечно, сбился. Я сосчитал, букв было тридцать три, некоторые я запомнил, а некоторые почему-то даже представил. Я не знал, как они выглядят, но почему-то представлял, мне казалось, что буквы похожи на свои звуки.
Грамотей пересказал буквы еще раз, а потом взял и нарисовал одну угольком на стене. И сказал, что буквы вырезаны на его сердце, мне, погрязшему в постылой дремучести, не понять, да и не к чему. Буква мне понравилась, круглая и спокойная, а еще знакомая, будто я ее уже раньше видел.
Пришла матушка. Тощан, спавший на печке, почувствовал это и сполз в избу, и матушка стала его кормить кашей. Я есть не очень хотел. То есть хотел, но только головой, потому что для того, чтобы сбить голод я, возвращаясь с солеварни со сковородой, держал под языком соляную горошину. Теперь хотелось пить, а не есть, я достал из кадки ковш воды и напился. Полегчало, впрочем, с голодом я привык мириться. Матушка предложила каши и мне, но я отказался, решив усиливать силу воли.
Грамотей же проголодался сильно, как всегда. Желудок у него громко гудел и булькал, а Тощан нарочно ел охотисто, облизывая ложку, чмокая и то и дело громко нахваливая кушанье, Тощан такой, вредный человечишко, незначителен с виду и невыносим в тесном помещении. Когда он еще не болел грудью и выходил иногда в селение, его многие били только от одного его противного вида.