Пролог
Шрифт:
Справа на плоском футляре виделся выступ, я нажал на него и футляр раскрылся. Внутри находилась штука, похожая на перо, на то железное перо, которым иногда писал грамотей по бересте. Только золотое. Да, золотое.
У старосты Николая есть золото, большой кругляк, который он таскает на шнурке на шее. Золотая монета из старых опять же времен. Золото не ржавеет, не темнеет, укрепляет здоровье, поэтому у Николая зубы белые — золото всю желтизну отбирает, если на ночь к нёбу приклеивать. Это было золото, золото сложно с чем-то спутать,
Конечно, я его достал.
Золото оказалось еще тяжелее серебра. Витая длинная ручка и блестящий стальной наконечник.
Перо неожиданно ловко легло мне в руку, пальцы нашли свои места и собрались в щепоть, я вдруг опять с удивлением почувствовал, что перо мне в пору. Что оно отлито как бы по моему размеру, что я его раньше уже держал в руках, что я…
Дальше произошла опять странная вещь. Я совершил несколько невероятных движений — я подышал на перо, обмакнул его в еще не до конца непросохшую лужицу кляксы и написал на берестовой странице букву.
И это была буква «А».
Не знаю от чего, от скрипа пера по бересте, или от внутреннего слуха, но грамотей открыл глаза. Он увидел меня и золотое перо. Я думал, что он вскочит и набросится на меня, но грамотей повел себя иначе. Он не сказал ничего, только смотрел.
А потом увидел букву.
У него что-то изменилось в лице. Не удивление, нет. Сочувствие, кажется. Печаль. От этой печали мне тоже сделалось печально, я подумал, что нарушил, взяв это золотое перо, определенные грамотейские правила или традиции какие. Поэтому я быстро вернул золотое перо в футляр и отправился на печь.
Грамотей закрыл футляр и спрятал его в карман.
Я лежал на печи, а в пальцах у меня продолжалось ощущение от золотого пера. Значимость, уверенность, сила что ли. И буква, которую я написал… Откуда-то я ее знал. То есть, рука моя ее знала сама, я написал букву, как ухо почесал.
— Каждый грамотей должен сочинить книгу, — сказал грамотей. — Это обязательно. Мир изменится только тогда, когда мы снова напишем великие книги. Это сложно. Они все сгорели, никто, даже председатель Союза не знает про что они были. Но мы должны их восстановить. Написать заново. Каждую книгу, каждую букву.
Он не просто рассказывал, он говорил со мной, и как бы с самим собой, но больше со мной.
— Игнатий, председатель Союза, написал целых две. Прекрасные книги, чудесные книги. «Молчащие Холмы» это первая, а вторая «Присутствие рыжей собаки». Мы смогли напечатать их внушительным тиражом, по пятьдесят экземпляров каждую! В Союзе всегда состоит тридцать три человека — и у каждого было по книге. А оставшийся тираж мы отправили в библиотеки…
— Я знал одну рыжую собаку, — перебил я. — Это была Речная Собака, ее утащил Старый Ник. Тот, которого вы убили…
— Старый Ник всегда начеку, — в свою очередь перебил меня грамотей. — Я убил всего
Грамотей хлюпнул носом.
— Каждый из нас видит его иногда, — продолжил он. — Ему сложно противостоять, он всегда убедителен. Убедителен и правдив. Да, отец лжи чудовищно правдив, он легко читает в твоем сердце…
Грамотей замолчал.
— Зачем вообще пишутся книги? — спросил я. — Я думал грамотеи прописывают что-то определенное? Погоду там…
— Это и есть определенное, — с неожиданным жаром ответил из запечья грамотей. — В книгах тоже прописывается погода. Только погода не над одной деревней, а вообще. Погода вообще.
— Как это «погода вообще»?
— Так. Ты не поймешь, потому что не видел ничего, кроме своей Солежуйки. Грамотей… что за дурацкое название… грамотей… Не грамотей, ловец, вот точнее.
— Кого ловец?
— Того, кого надо ловец, — ответил грамотей. — Того, кто заблудился.
— Где заблудился? В лесу?
— В лесу… Да, в лесу. В лесу, в поле, в овсе. Понимаешь, книги они…
— А у вас есть книга? — в очередной раз перебил я. — Своя? Вот как та, про которую вы говорили… «В присутствии собаки». Только своя?
Грамотей замолчал, подошел к печке, убрал заслонку и стал смотреть в огонь, опираясь на костыль.
— Знаешь ли ты, что такое книга? — спросил он с сокрушением в голосе.
Я так понял, что это такой вопрос, на который отвечать вовсе не обязательно.
— Нет, откуда ты знаешь, дитя сиротского времени… Это мир. Мир в бумаге, спрятанный в знаках. Он живет во всех тех, кто эту книгу прочитал. Вот здесь…
Грамотей постучал себя по виску.
— Когда случилась война, сгорел не только наш мир, — сказал грамотей. — С ним сгорели сотни и тысячи других миров. Те, что были созданы нами. Книги пылали вместе с взорванными городами. Книги горели на веселых площадях вместе со своими авторами, теплились в стынущих печках черной зимы. Их рвал жгучий паленый ветер, и смывала вода потопа. Мы меняли их на гнилой горох и на картофельную брагу, мы затыкали ими щели в наших жилищах, чтобы спастись от холода. Мы перестали их читать, Старый Ник был доволен…
Грамотей захлебнулся, снял с приступка чайник, налил в кружку, стал пить. Рука у него тряслась, и чай много проливался на пол.
— Да, мы перестали их читать, — повторил грамотей. — Наверное, это разгневало Создателя больше всего, да… На нас он давно махнул рукой, мы уже утратили последний образ, яростный огонь творения остыл в наших душах, превратился в золу и прах… Мы стали безнадежны и безжалостны, и Он уже не смотрел в нашу сторону. Но вот ирония — наши книги… наши дети оказались гораздо лучше нас. Они были велики и прекрасны, и чисты, и именно поэтому мир держался…