Проникновение
Шрифт:
В бильярд мы с сестрой когда-то играли по воскресеньям. А потом у неё появился «один тип» и исчез задолго до того, как стал «единственным».
— Она умерла. Болезнь. Агония. Выкидыш. Врачи не смогли остановить кровотечение.
Шар, вылетевший за край бильярдного стола.
— Тебя никогда не интересовало, как она живёт, что чувствует. Откупался от нас деньгами. Но одних денег мало, ей нужна была твоя поддержка, — сказала мне мать.
Я — плохой игрок.
— А если те, кто умирают рядом, умирают вместо
И снова шары хаотичных мгновений, метаний в поисках того, чего нет, а возможно, и не было никогда. Попытка стать лампой над бильярдным столом.
Нет, лучше игроком, чей шар закатился в лузу или хотя бы вернулся на прежнее место, дав надежду на второй удар при на время отвлёкшемся сопернике.
Стояли над её могилой вдвоём с матерью. Оба в трауре на фоне белёсого неба, как в допотопной саге об оборотнях. Ветер выл за кадром немого кино. В голове вертелась избитая фраза для таких случаев: «Мы расстаёмся, чтобы встретиться навсегда».
Навсегда. Незыблемо и неизменно. Я будто врос в землю по пояс. А у могилы напротив два дерева переплелись кронами, как влюблённые из детской сказки про «жили счастливо и умерли в один день». Смерти нет. Она — всего лишь сон, и можно проснуться. Но уже не здесь.
Навсегда. Боль заставляет прозреть. На её месте должен быть я. Я должен был проснуться не здесь. Сестра умерла в ночь синей звезды, когда очнулся в больнице. Последние её слова мать записала на листке бумаги. Стряхнув оцепенение, извлёк листок из кармана и прочитал: «Вино на чужом пиру превращается в кровь».
Время проваливалось в пустоту. Выдохся запах белых цветов — выращивали их вдвоём на кухне, в гостиной, в спальне. Мать срезала все и принесла умирать вместе с ней на холодной плите. Сестра их когда-то любила.
Я ничего не чувствовал. Пришёл домой и лёг спать.
Они сидели вдвоём на скамейке, спиной к спине, подтянув колени к подбородку. Солнце палило нещадно, трава вокруг была выжжена. Из окон откуда-то сверху доносилось:
— Ублюдок!!! Опять я виновата? Сволочь, ты мне всю жизнь…
Плач, звон битой посуды и крик разбавляла музыка. Кто-то играл на рояле, и разноцветные звуки текли по белёсому небу, как акварель. Внизу дворник, собиравший осколки с асфальта, порезал руку.
— Нам пора, — сказал он, — опоздаем на поезд.
— Это неважно сейчас, — сказала она.
— А что важно?
— Вернуть время, оно провалилось куда-то.
— Куда?
— Мне холодно. Осень. Дождь. И ветер крутит опавшие листья под ногами. Я знаю, что будет, но не знаю когда. Вижу себя со стороны, как на экране, и вижу асфальт под ногами. Прижимаюсь к стене, укрываясь от ветра. Стена ледяная и скользкая. Нужно куда-то идти, но не могу сделать ни шагу. Дождь превратил дороги в зеркало.
— Боишься зеркал?
— Да. Мне объясняли в детстве: за зеркалом ничего нет. Стена. Внутри него — отражения. Но я им не верю. Зеркало — клетка для образов. Пойманные они продолжают там жить, как в застывшем сне. И только и ждут, чтобы вырваться снова наружу.
— Нам нужно идти. Просто шагни.
— Я боюсь провалиться. Но знаю теперь, что вечное возвращение существует и на чём туда пишут послания.
— И на чём же?
— На зеркалах миров. Ведь один из них мой.
— А ты знаешь какой?
— Нет.
— Мы там вместе?
— Не знаю.
— Я постоянно спрашиваю тебя, что ты чувствуешь? Но ты молчишь или говоришь невпопад, как сейчас. Я тебя не понимаю.
— Я тоже. Восприятие — опыт, память, умение сравнивать. Девушка идёт в красном платье по улице мимо красной машины, и я знаю, что красный — это любовь, потому что вижу жёлтые деревья и чёрный асфальт. Могу видеть и отличать одно от другого. Но ты просишь описать цвет, которого не существует в природе. Попробуй, опиши его сам. Сможешь?
— Не знаю.
— Урод!!! — снова закричала женщина наверху.
— Я могу подняться и попросить их закрыть окна, — сказал он.
— Не нужно никуда подниматься, опоздаем на поезд, — сказала она.
Дворник выбросил в урну осколки. Пианисту наконец удалось нарисовать на белом небе красный воздушный шар. У неё были чёрные, гладкие, как зеркало, волосы и смешная короткая чёлка. Почему-то сидела босиком и в одной рубашке невыносимо жёлтого цвета. Не смотрел на неё, почувствовал всё это спиной.
Дождь-мажор разбудил меня. Играл на железном карнизе, как на рояле. Динь-дон, динь-дон. Джаз. Но некому было его слушать: все разбежались по домам, даже дети. Я закрыл окно. Оделся, умылся, наскоро позавтракал и отправился за деньгами в «Богемию».
У входа в метро чуть не сбила с ног маленькая девочка. Подхватил её под руку, чтобы не упала. Девочка подняла голову… и я увидел сестру. Точь-в-точь как на семейной фотографии двенадцатилетней давности: испуганные карие глаза и полоски от шоколада в уголках рта — застукали за «преступлением». Вырвалась и запрыгала вниз по ступенькам, а я пошёл за ней. Так всегда бывает в кино. Ещё один сон?
— Стойте! Сюда нельзя! Станция закрыта. Выйдите и садитесь в автобус.
— Как он сюда попал? Заграждения поставили?
— Извините, не заметил.
Их и не было! А сейчас обернулся и увидел позади предупредительные знаки и яркую ленту по периметру металлических столбов.
— Я шёл за девочкой, она тоже здесь.
— Парень, какая девочка? Мы тут кино снимаем.
Сон во сне?
— Вы — в 5-й эпизод? Свет, пожалуйста!
Высокий, прилизанный и с ног до головы в чёрном он словно вырезал себя из темноты.