Пронск
Шрифт:
Ну, и с реки уже привычно атакует отряд Захара Глебовича, отрезая стоянку ворога от выпасов. Его сотня конных дружинников вдвое сократилась в схватке с тургаудами, но лошадей, в отличие от людей, пало меньше и уцелели все седла. Взамен раненых и убитых животных наши взяли наиболее крупных половецких жеребцов из угнанных табунов, а место павших ратников заняли новые дружинники. Так что сотня кавалеристов в нашем отряде уцелела; во время марша скакунов вели следом за лыжниками под уздцы. Когда же вои поравнялись с колонной поганых, то лошадям для верности стянули морды ремнями – впрочем, из-за шума животных на реке поганые вряд ли бы что-то услышали… Но, как говорится, береженого Бог бережет!
А казака сабля стережет…
Итого
Уже ближе к полуночи вернулся первый отправившийся в Пронск посыльный, честно покаявшийся в том, что возвращаться в рассеивающихся сумерках не решился, а весь прошедший день провел с оставшимися в граде родными, за что был тут же милостиво прощен. А уж когда ратник поведал, что в град перед самой осадой прибыл боярин Коловрат с тремя сотнями отборных панцирных гридей из числа своей личной охраны и черниговских добровольцев, я смущенного воя едва не расцеловал! Кроме того, в крепости осталась вся княжеская дружина (как я и предполагал) в восемь сотен всадников, а вдобавок шесть сотен ополченцев. Посыльный также донес до меня и решение князя Всеволода по скорректированному предложению – он оставит в граде четыре сотни ополченцев и сотню лучших стрелков из числа дружинников. Остальные же пешцы разберут рогатки, как я и предложил, а практически все всадники – более тысячи конных гридей (!) – ударят по лагерю единым кулаком, прорываясь к ставке темника!
Хороший план, хотя атаки с четырех сторон уже не получится. Впрочем, таран многочисленной конной дружины будет даже эффективнее, чем если бы половину ее спешили да заставили бежать от леса…
Уже наедине гридень поведал мне и о княжне Ростиславе. Оказалось, что Всеволод Михайлович проявил неожиданную принципиальность в делах семейных и, рискуя гибелью своего рода, оставил в Пронске и дочку. Ибо раз в осажденном граде остались и его подданные со своими чадами, раз остались в нем и семьи ратников, то негоже князю отсылать собственную дочь в Рязань! Гриди должны верить в то, что сумеют отбиться и защитить Пронск, а как же им в это верить, коли Всеволод попытается спасти Ростиславу, удалив ее из осажденной крепости?!
Н-да, не ожидал я от него подобного – впрочем, думаю, немалую роль сыграло то, что для дочери уже не осталось воев, коих можно было бы выделить в сопровождение и оберегать в дороге. Думаю также и то, что при необходимости князь обязательно воспользуется тайным подземным ходом, удалив Ростиславу из обреченного детинца…
А так молодец, сильный ход для поддержания воинского духа!
…Сотни русичей разом устремились на лыжах вперед, компактной коробочкой в двадцать восемь дружинников по фронту и столько же в глубину. Вои стараются не отставать друг от друга, и, хотя впереди бегут самые ходкие и держать их темп ой как непросто (в том числе и мне), мы не растягиваемся в цепочку, силясь как можно быстрее преодолеть разделяющее нас с татарским лагерем расстояние. Мгновенно взопревшие, с трудом держащие дыхание и все одно хватающие ледяной воздух ртом…
Бежим.
Бежим безмолвно, стараясь не выдать себя лишним шумом, лишь легкий хруст утоптанного копытами сотен лошадей снега да дружное сопение выдают нас… Но этих звуков совершенно точно недостаточно, чтобы разбудить крепко спящих поганых!
И вот уже в каких-то трех десятках шагов впереди буквально выросли шатры степняков – и никакого шума, никакой тревоги! Не заметили нас, все сработало!!! А меж тем по цепочке гридей уже стремительно распространяется команда Кречета:
– Расходимся. Режем спящих. Не шумим!
Первые шатры достаются следующим впереди быстроногим гридям, все-таки оторвавшимся под конец броска по заснеженному полю. Эх, хорошо бы было подрубить придерживающие юрты веревки да спокойно переколоть копьями всех, кто начнет метаться под тяжестью упавшего сверху полотна! Но пусть и временные, жилища кочевников собираются все же из деревянного корпуса-решетки, поверх которой стелется войлок. А потому на каждый крупный шатер выделяется десяток воев, на те, что поменьше – по пятерке. Наш десяток, к примеру, для удобства поделен между мной и Микулой (как сотник я для своих воев пока просто не нужен). И сейчас мы спешно бежим вперед, все еще на лыжах, стараясь успеть пройти как можно дальше, прежде чем поднимется тревога…
Но вот впереди показались два небольших шатра, еще не занятых дружинниками. И я коротко глухо бросил своим:
– Делимся!
После чего направился к стоящей справа юрте, на ходу бросив на землю лыжные палки, а затормозив, принялся освобождать крепления на ногах. И именно в этот миг из шатра вышел ежащийся от холода степняк – видать, по малой нужде.
Мы всего на мгновение встретились взглядами, и еще не успевший все осознать, но сильно испуганный половец дернулся назад, уже открывая рот для упреждающего крика… Рывком сорвав не желающее поддаваться крепление на правой ноге, я буквально прыгаю вперед, уже в движении достав нож из ножен! Но прежде чем я настиг бы противника и прежде чем он успел бы закричать во весь голос, слева, совсем близко с моей головой, пролетело что-то увесистое… Тяжелый удар – и тут же тихий сип кипчака, осевшего в снег; из груди его торчит топорище удачно брошенного одним из дружинников чекана.
Зябко передернув плечами (мог и в меня попасть!), но даже не посмотрев назад – просто нет времени, – я устремляюсь ко входу в юрту, перехватив нож в левую руку, а правой достав собственную секиру с небольшим узколезвийным топором. Щит покоится на спине, перекинутый через плечо и чуть болтающийся на ремне, а сабля покуда не покидала ножен – время чуть искривленного клинка пока еще не пришло, рубить спящих сподручнее чеканом…
И вот я откидываю полог в небольшом помещении, в центре которого в сложенном из камня очаге мерцают фиолетовым и оранжевым все еще не прогоревшие угли. Они дают неровный свет, которого, впрочем, вполне достаточно, чтобы разглядеть спящих на подстилках вплотную друг к другу степняков. Один из них беспокойно заворочался и попытался приподняться на ложе – видать, напустил я холода, вихрем ворвавшись внутрь!
Удар! И половец, еще не успевший даже протереть глаза, без крика откидывается на подстилку; из рубленой раны на темени густо льет кровь… А мой чекан уже падает на грудь второго кумана!
…Я рублю не успевших проснуться ворогов как бешеный, стараясь заглушить в себе все человеческое и просто не думать о том, что творю, только топор мелькает в руке да брызги крови летят во все стороны, попадая в том числе на меня… И каждый раз при этом я вздрагиваю, внутренне ужасаясь происходящему! В честной схватке, лицом к лицу, когда у противника в руках есть готовое к бою оружие, я подобных чувств не испытывал ни разу. А тут спящие, с разгладившимися во сне лицами, успевающие разве что прийти в себя и испуганно на меня воззриться, даже не осознав происходящего… И с каждым ударом приходится повторять про себя: они враги. Враги! Они убьют Ростиславу, они истребят детей и женщин в каждом захваченном поселении! Горами невинно убиенных будут завалены храмы погибших городов и весей, если их не остановить…
Они убьют тебя, если ты промедлишь хоть миг!!!
В маленький шатер набилось не менее десятка куманов. Я успеваю зарубить четверых, еще одного сразили у входа. Остальные поганые, также не успев прийти в себя, погибают от рук ворвавшихся в юрту дружинников. Лишь один успевает вскочить на ноги и схватить саблю, коротко, испуганно при этом вскрикнув, скорее даже взвизгнув, столь тонко у него это вышло! Но оголить клинок половцу было уже не суждено – его зарубили точно таким же, как и у меня, чеканом…