Пропавшие. Тайна школьного фотоальбома
Шрифт:
— Нам бы на Москву… пусть десять раз она неладна… — я запел свой любимый "Мумий Тролль" и, повесив полотенце на крючок, вышел из ванной комнаты, закрыл дверь и шагнул на кухню.
В этот момент мама и передернула затвор «Сайги».
Улыбка (точнее можно назвать ее лыбой) медленно сползла с моего лица. От неожиданности я не допел куплет и остался стоять с открытым ртом.
Черная точка дула смотрела прямо мне в грудь. В том что это настоящий карабин, я не сомневался. Нюх у меня был отменный: я даже чувствовал запах пороха. Из этого карабина совсем недавно стреляли, потом
— Мама… — окаменевший язык плохо меня слушался.
Женщина слегка качнула дулом книзу, указав на табуретку возле стены.
— Медленно садись. Без резких движений. Дернешься, пристрелю.
Она говорила это совершенно бесстрастным голосом, не оставляющим даже намека на трактовку смысла сказанного. Она имела ввиду именно то, что говорила. Это была не шутка и не розыгрыш.
Стараясь двигаться плавно, я опустился на табуретку.
— Руки положи на стол.
Я выполнил приказание.
— Ты же не мой сын.
Я не уловил в ее голосе вопросительной интонации.
— Э…
— Мой сын ненавидит группу "Мумий Тролль".
— И все? — спросил я. А что еще я мог сказать в этой ситуации.
— Нет, не только. Мой сын не приходит без звонка. И без сообщения. Он пишет мне каждый день. А еще у него есть ключ. И дверь он всегда открывает сам. Всегда.
— Может… я потерял этот чертов ключ.
— Последний раз он терял ключ в шестом классе. Тогда он открыл дверь ножницами.
— Ножницами?
— Да, маникюрными. Он брал их на труды.
— А что на трудах можно делать маникюрными ножницами?
Дуло «Сайги» слегка качнулось. Женщина чуть-чуть, едва заметно улыбнулась.
— Они там шили. А девочки учились забивать гвозди. Рокировка.
— Понятно. — Я не знал, что сказать. И не знал, как себя вести и что говорить дальше. Нужно было быть самоуверенным безмозглым болваном, чтобы поверить, будто мать не сможет отличить своего ребенка от чужого. Но ведь я был не совсем уж чужим…
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Антон. Антон Андреевич Михайлов.
— Понятно. Кто тебя послал ко мне и зачем? И… где мой сын?
Я чуть не поднял руки, чтобы развести их в стороны и показать — мне это неизвестно, но вовремя сдержался.
— Я… не знаю. Меня никто не посылал. И где ваш сын, мне тоже неизвестно. Если позволите… у меня в заднем кармане джинсов фотография нашего выпускного класса, точнее моего класса и… другая фотография, тоже выпускной класс… но… другой. Сегодня утром я проснулся и обнаружил, что весь мой класс куда-то испарился и вокруг творится неизвестно что. С утра я пытаюсь понять, что вообще происходит. Вечером я был в гараже вашего сына и обнаружил фотографию своего класса. Настоящего класса. Посмотрите сами.
Не опуская ствола, женщина обошла меня, ткнула дуло в спину и вытянула из кармана сложенные вчетверо фотоснимки.
— Сиди, не оборачивайся.
Я услышал за спиной шуршание.
— И тут и там… вылитый он. Только на одной фотографии его ребята, я их всех узнаю, а на другой… кто это?
— Этой мой класс. Мой настоящий класс.
Некоторое время я слышал только ее дыхание. Двумя этажами выше говорил диктор в телевизоре, и я отчетливо разбирал слова:
— День знаний в нашем городе отмечался широко и с размахом. В этом году тысячи детей пошли в первый класс…
— Когда пропал ваш сын? — спросил я.
Женщина вздохнула. Я чувствовал, что в ней борются два желания: одно — сдать меня властям, может быть полиции или той службе, которую так боялся мужчина во дворе, и второе — поговорить.
Через десять секунд тягостного ожидания победило второе.
— Неделю назад. Вечером он заскочил на минутку, сказал, что нашел кое-что важное по работе, оставил какой-то пакет в своей комнате, выпил кофе, хотя кофе по вечерам он никогда не пил и ушел. Он сказал, что может отсутствовать некоторое время, и чтобы я не беспокоилась.
Три дня я не беспокоилась. На четвертый стала нервничать. Он не отвечал нигде. На пятый была сама не своя. Еще два дня провела как в тумане. Ходила к его квартире. И сегодня тоже.
Она снова встала передо мной, правда карабин опустила.
— Значит… — мои глаза округлились. — Вы меня видели?
Она кивнула.
— Видела, что мой сын в чужой одежде как ошпаренный выскочил из дома, зачем-то бросился через дорогу, забежал в крайний подъезд пятиэтажки, некоторое время он отсутствовал и я уже хотела подойти туда поближе, как подъехала полицейская машина. Тогда я поняла, что это наверняка за ним. Так оно и было. Его вывели, посадили внутрь и машина уехала.
— Это был я… в том доме раньше жил мой лучший друг. Одноклассник. На третьем этаже. Но когда я позвонил в дверь, вышла женщина и сказала, что никакого Петра Чайковского она не знает и никогда о нем не слышала. А потом она вызвала полицию и меня забрали. Все это звучит крайне нелепо. Простите, что я набрался наглости и пришел сюда, но… мне некуда было больше идти. Мама — единственный человек, которому я полностью доверяю. — Я покачал головой.
Я не собирался давить на жалость и все что я говорил было правдой. Наверное, поэтому через пару секунд я услышал глухой звук, поднял голову и увидел, что женщина поставила карабин к стене.
— После того, как начали проявляться отдаленные последствия ЦИБ, стало происходить много странных вещей. Нам никто ничего не рассказывает. Из телевизора уверяют, что вакцина работает хорошо, побочных реакций почти нет. Но… мой сын кое-что обнаружил…
Женщина повернулась спиной, а через секунду я увидел перед собой большую тарелку дымящихся пирожков. Рядом она поставила сметану.
— Знаете… знаешь… не знаю как вы… но мой сын любит со сметаной… — сказала она. — Его нет уже неделю… и вы… даже себе не представляете, как же я хочу… просто его обнять. Чтобы с ним все было… хорошо. А я даже не знаю, где он. Может быть там… будет такая же мама, которая… накормит его. Вы… ешьте… не стесняйтесь. Простите, что я… так… я слышала, что сейчас откуда-то появляются двойники, которых невозможно распознать по внешнему виду. Они отличаются только поведением, некоторыми привычками. Я так испугалась, когда поняла, что это не он… вы даже не представляете.