Проповедь о падении Рима

Феррари Жером

— Неудивительно, что он прилепился к парню с Сардинии,

на что Клоди ничего не ответила,

— Он мог бы хотя бы не приводить его в дом,

и Клоди ничего на это не ответила; она не отвечала годами. До тех пор пока Матье, как обычно, не прислал деду непритязательную поздравительную открытку («С днем рождения, я тебя люблю, твой внук Матье»), на которую Марсель отписался двумя строчками: «Мой мальчик, тебе скоро тринадцать — избавь меня от той чуши, которую не пристало читать мне в моем возрасте, а в твоем — писать. Пиши, если есть, что сказать, а нет — тогда не надо».

Клоди перехватила ответ и тут же в ярости схватила телефонную трубку:

— Дядя, ты в своем уме? Ты, может, так и помрешь дураком, а пока — не смей больше так обращаться с моим сыном.

Марсель попытался было поплакаться в свое оправдание, но Клоди шваркнула трубку, негодуя на жестокую несправедливость судьбы, которая решила лишить ее собственных родителей и позаботилась о том, чтобы оставить в живых этого невыносимого старого хрыча, который без конца жалуется, будто вот-вот помрет, звонит посреди ночи при каждой болячке, малейшем насморке, твердит о хитроумном развитии своей язвы, которая должна была свести его в могилу лет семьдесят тому назад, хотя на самом деле у него железное здоровье; он как будто задался целью искалечить жизнь взрослому сыну, хотя, когда тот был маленьким, совершенно его игнорировал; и Клоди строила дивный план нагрянуть однажды в деревню и удушить Марселя подушкой или — еще лучше — задушить его голыми руками, но ей пришлось отказаться от мысли о возмездии и признать, что на самом деле она не могла ни доверить сына Марселю, ни объявить Матье, что ему придется остаться на каникулах в Париже, объяснив это тем, что дед его просто ненавидит. Разрешил ситуацию звонок Гавины Пинтус: на смеси корсиканского с сардинским диалектом Барбаджи она заявила, что с радостью примет Матье у себя дома всякий раз, когда тот захочет к ним приехать. Клоди хотела было отвергнуть приглашение, чтобы продемонстрировать Матье, что игра на чувствах не пройдет, но тут же заподозрила, что Матье-то и был, при косвеном участии Либеро, инициатором этого столь своевременного предложения; в результате приглашение она приняла, быстро сообразив, что сможет теперь манипулировать сыном — она не преминула запустить механизм в дело и тут же пригрозила Матье отменить поездку на очередные каникулы из-за плохих оценок или при попытке заартачиться по малейшему поводу; и все последующие годы, изо дня в день радуясь на воспитанного, прилежного и послушного сына, Клоди с удовлетворением вспоминала, что ничто не приносит столь хорошие плоды, как шантаж.

~

Существовало два мира; быть может, бесконечное множество иных, но для него — всего два. Два мира — абсолютно раздельных, с собственной иерархией, совершенно не пересекающихся между собой; и ему хотелось, чтобы его миром стал именно тот, который был ему наиболее чужд, словно важнейшая часть его естества была как раз наименее изведанной для него самого и что отныне необходимо было как следует ее распознать и сделаться именно ею, ибо он был лишен ее еще задолго до рождения и приговорен к жизни чужестранца, пусть даже им не осознаваемой, — к жизни, в которой все, что было ему знакомо, вызывало теперь ненависть, к жизни, которая и жизнью-то не являлась, а была лишь механической ее пародией, которую он пытался забыть, например, когда подставлял лицо порывам горного ветра, трясясь вместе с Либеро на заднем сиденье внедорожника, который Совер Пинтус катил по ухабистой дороге к своей ферме. Матье исполнилось шестнадцать, и теперь каждые зимние каникулы он проводил в деревне в обществе бесчисленных родственников Пинтусов с непринужденностью бывалого этнолога. Старший брат Либеро предложил им провести денек вместе, и когда они приехали на ферму, Виржиль Ордиони был занят кастрацией согнанных в загон молодых хряков. Он приманивал их едой и хрюкал на разный лад, надеясь усладить их слух, и когда одно из животных, прильщенное подобной музыкой или, может, просто-напросто ослепленное своей прожорливостью, неосмотрительно приближалось, Виржиль прыгал на него, опрокидывал на землю, как мешок с картошкой, переворачивал, схватив за задние ноги, и усаживался верхом у него на животе, задом-наперед, неумолимо сжимая жирными ляжками, как железными тисками, сбитого с толку хряка, издававшего в предчувствии беды жуткий визг; Виржиль точным жестом надрезал мошонку хряка ножом, запускал в рану руку, вызволял первое яичко и надрезал канатик, затем проделывал то же самое со вторым яичком и бросал оба в большой, уже наполовину заполненный таз. После операции отпущенный боров, чей стоицизм не мог не впечатлить Матье, снова как ни в чем не бывало принимался за корм в толпе своих безразличных сородичей, по очереди попадавших в опытные руки Виржиля. Матье и Либеро, облокотившись на забор, следили за происходящим. Совер вышел из фермерского сарая.

— Никогда еще не видел такого? А? Матье?

Матье покачал головой, и Совер усмехнулся:

— Хорошо орудует. В этом-то Виржиль толк знает. Ничего не скажешь.

Но Матье и не думал отвечать, тем более что в загоне дело приняло неожиданный и занятный оборот. Виржиль, сидя на хряке, которому он только что надрезал мошонку, крепко выругался и обернулся к Соверу; тот спросил его, в чем дело.

— У этого — только одно! Одно-единственное! Второе не опустилось!

Совер пожал плечами:

— Ну, бывает!

Но Виржиль не собирался сдаваться — он отрезал хряку единственное яичко и пустился в исследование его пустой мошонки, выкрикивая:

— Я нащупал его! Нащупал!

и снова принялся крыть хряка на чем свет стоит, а тот, страдая от своего запоздалого полового созревания, отчаянно пытался вырваться из тисков мучителя и все рыпался во все стороны, взбивая вокруг клубы пыли и издавая почти человечий визг, в результате чего Виржилю пришлось все-таки бросить свою затею. Боров вскочил и забился в угол загона с насупленным видом, ноги у него тряслись, длинные уши в черную крапинку упали на глаза.

— Он умрет? — спросил Матье.

Виржиль подошел, держа таз под мышкой, утер пот со лба и рассмеялся:

— Да нет, не умрет, я его просто немного встряхнул; хряк — он зверь крепкий, так просто не помрет,

он снова засмеялся и спросил:

— Ну что, ребята, все путем? Пошли ужинать?

и Матье понял, что в тазу как раз и был их ужин, и он усилием воли сдержался, чтобы не показать ни толики изумления, потому что этот мир был его миром, даже если он еще не до конца его изучил, и каждое открытие, каким бы отталкивающим оно ни было, ни на секунду не должно было вызывать у него удивление, а должно было превратиться в привычку, хотя привычное как раз и шло вразрез с тем наслаждением, с которым Матье уплетал поджаренные свиные яйца, пока сильный ветер подтягивал облака к скале, скучивая их над часовенкой Богородицы, — белой-белой, — рядом с которой горели свечи в ярко-красных стаканчиках — Совер и Виржиль иногда их зажигали, чтобы почтить спутницу их одиночества; ветер давно развеял прах выстроивших эту часовенку рук, но они все-таки оставили здесь свой след; а выше, на отвесном склоне, видны были развалины, сливавшиеся бурым своим цветом с гранитом скалы, из которой они когда-то выросли и которая теперь втягивала их в себя обратно, медленно и нежно вбирая поросшие репейником камни в свои недра. Совер грел на костре кастрюльку с дурным кофе и говорил с Виржилем и братом на языке, который Матье не понимал, но знал, что язык этот — его, и Матье слушал, отхлебывал обжигающий кофе и представлял себе, что все понимает, даже если речь эта несла с собой не больше смысла, чем невидимый горный поток, с гулом изливавшийся на дне ущелья, прорезавшего скалу глубокой раной, расколом от прикосновения перста Божьего при сотворении мира. После ужина все пошли за Виржилем в сарайчик, где дозревали сыры, и Виржиль открыл старый огромный сундук, набитый самым невероятным старьем: удилами, заржавевшими стременами, военными ботинками самых разных размеров из твердой, как бронза, кожи; Виржиль вынул фронтовое ружье, лежавшее среди тряпья и массы железок, оказавшимися, к изумлению Матье, пистолетами-пулеметами STEN, которые союзники во время войны сбрасывали сюда с самолетов в таком огромном количестве, что и шестьдесят лет спустя их еще можно было найти в густых зарослях макИ^[3] — вот, ждут, пока кто-нибудь их подберет; и Виржиль сказал, рассмеявшись, что отец его был известным сопротивленцем, наводил ужас на итальянцев, когда Рибедду^[4] со своими людьми бесшумно пробирался в ночи, прислушиваясь к шуму авиамоторов; и Виржиль похлопал Матье по плечу, а тот слушал, раскрыв рот, тоже представляя себя бесстрашным героем.

— Ну что, пошли стрелять?

Виржиль проверил ружье, взял патроны, и они все уселись на нависавшей над обрывом огромной глыбе и принялись по очереди стрелять в скалистый склон напротив; эхо от выстрелов таяло в лесах Вадди Мали, тучные пласты тумана поднимались с моря и находили с долины; Матье стал пробирать холод; при отдаче ружье больно било в плечо, и он был абсолютно счастлив.

~

Отъезд Хайет неожиданным образом обозначил начало ряда катастроф, которые обрушились на деревенский бар, как проклятие Господне на Египет. А вначале все казалось радужным: стоило только Мари-Анжеле Сузини публично объявить о сдаче бара в аренду, как сразу нашелся претендент. Это был человек лет тридцати родом из небольшого прибрежного городка, где он долгое время работал официантом и барменом в заведениях, о которых он говорил как о престижных. Энтузиазма у него было не занимать, потенциальная прибыль без всякого сомнения обещала быть впечатляющей, причем в краткие сроки при умелом, конечно, управлении, чего, без обиды будет сказано в адрес Мари-Анжелы, здесь не хватало; конечно, амбициозностью отличался не каждый, но у него этого добра — хоть отбавляй; тихая, размеренная работа — это не для него, как и местная клиентура, ведь не на игроках же в белот и не на деревенских пьянчугах делается настоящий бизнес; нужно делать ставку на молодежь, на туристов, предложить им концепцию, обзавестись звуковой аппаратурой, сварганить нехитрые блюда, оборудовать в баре кухню, пригласить ди-джеев с континента — ведь он знает ночной бомонд как свои пять пальцев; молодой человек вышагивал по бару, указывая на все, что необходимо было заменить, начиная с мебели, которая находилась в плачевном состоянии, и когда Мари-Анжела, прикинув выручку, объявила, что за управление и аренду просит двенадцать тысяч евро в год, тот воздел руки к небу и воскликнул, что это просто бросовая цена, что Мари-Анжела очень скоро оценит, как изменится бар под его управлением; двенадцать тысяч — совсем тьфу, просто даром, ерунда; ему даже неудобно — кажется, будто он ее обкрадывает; и объяснил, что сначала он намеревается вложиться в срочный косметический ремонт, что заплатит ей половину суммы через полгода, а еще через шесть месяцев — остаток, да и аренду за год вперед оплатит сразу. Мари-Анжела сочла предложение приемлемым и отказалась выслушивать увещевания Винсента Леандри, когда тот попытался ей внушить, что по наведенным им справкам тип этот был отъявленным разгильдяем, чей профессиональный опыт сводился к сезонной подработке в прибрежных закусочных. Но подозрения Винсента казались беспочвенными. Обещанный ремонт был сделан. Зал в глубине бара был переоборудован под кухню, мебель сменили, привезли технику хай-фай, музыкальную аппаратуру, проигрыватели, шикарный французский бильярд и перед самым открытием прямо над входом прикрепили светящуюся вывеску. На ней мигало лицо Че Гевары, а рядом, как в комиксах, — кружок со словами, в котором голубым неоном высвечивалось обещание:

El Commandante Bar, sound, food, lounge ^[5]

На следующий день, во время вечерней инаугурации, деревенских завсегдатаев бара оглушили агрессивные звуки техно; перекричать музон во время партии в белот не было никакой возможности, а потом клиенты просто впали в ступор, когда управляющий заявил, что больше не будет подавать пастис — для поддержания подобающего имиджа заведения — и предложил клиентам дорогущие коктейли, которые те пили, кривясь, и так и не смогли заказать что-то еще, потому что управляющий был занят распитием «метров водки» с приятелями, которые под закрытие принялись танцевать прямо на стойке бара с голым торсом. Эти самые приятели очень быстро стали единственными постоянными клиентами заведения, которое открывалось теперь на предельно короткое время. Утром бар был закрыт. Примерно к шести вечера назойливый ритм техно объявлял о начале аперитива. Незнакомые машины парковались где попало, смех и крики были слышны до одиннадцати, когда заезжая компашка вместе с управляющим отъезжала в город. Около четырех утра, после возвращения с дискотеки, музыка снова начинала греметь, и деревенские жители, приговоренные к бессоннице, сквозь прорези ставен замечали, как управляющий в сопровождении бесстыдно одетых девиц вваливался в тут же запираемый бар, и народ стал поговаривать, что французский бильярд был куплен лишь ради его горизонтальной поверхности, служившей утолению похоти. Три месяца спустя Мари-Анжела зашла к управляющему и спросила, когда тот собирается выплатить причитающуюся ей сумму. Тот попытался ее успокоить, но Мари-Анжела сочла нужным прийти снова, теперь уже в сопровождении Винсента Леандри, который попросил управляющего показать счета, сразу предупредив, что если его законное любопытство не будет удовлетворено, то он вынужден будет прибегнуть к крайним мерам. Поначалу управляющий пытался юлить, но в конце концов признался, что не держит бухгалтерии вообще, что каждый вечер спускает всю выручку в городе, но тут же побожился, что весной все пойдет в гору, как только понаедут первые туристы. Винсент глубоко вздохнул:

— Заплатишь, что должен, на следующей неделе, а не то я тебе все зубы повышибаю.

Ответ последовал смиренный, но не без доли достоинства:

— Слушай, я совершенно на мели. У меня — ну вообще ни гроша. Думаю, что тебе придется выбить мне зубы.

Мари-Анжела удержала Винсента и попыталась выяснить, на чем можно сойтись, но безрезультатно, так как оказалось, что денег у управляющего не было не только на ренту, но и на уплату поставщикам, а ремонт был сделан в кредит. Винсент начал сжимать кулаки, Мари-Анжела потащила его на улицу, повторяя «бесполезно, не стоит», но тот вернулся, схватил графин и расколол его о голову управляющего, который со стонами рухнул на пол. Винсент задыхался от ярости.

— Из принципа, мать твою, из чистого принципа!

Мари-Анжела поняла, что денег своих она не увидит и что ей самой придется выплачивать уже не свои долги. К своему будущему выбору она решила подойти более осмотрительно, что ей не слишком помогло. Управление баром было доверено милой молодой паре, чьи семейные ссоры превратили заведение в no man’s land^[6], откуда и днем и ночью доносились крики, звон битого стекла и невообразимая ругань, за которой каждый раз следовало примирение под столь же мощный аккомпанемент стенаний, что говорило о поистине неисчерпаемых ресурсах пары в области ругательств как в моменты бешенства, так и экстаза, в результате чего возмущенные добропорядочные мамы запретили своему невинному потомству приближаться к месту дебоша до той поры, пока молодую пару не заменила приличного вида и возраста дама; она с утра до вечера хаяла клиентов и так причудливо варьировала цены на напитки, что, казалось, стремилась зарубить на корню свое же дело, что и произошло в рекордные сроки; в преддверии лета Мари-Анжела пришла в ужас, все больше убеждаясь, что ей придется все взять в свои руки и выправлять положение, не дожидаясь необратимой катастрофы. Но в июне, когда она уже почти смирилась с положением вещей и с тем, что ей придется снова встать на вахту, ей сделали предложение, которое в высшей степени ее воодушевило. Супруги были с континента. Пятнадцать лет они держали семейный бар под Страсбургом и хотели теперь пожить в более теплом климате. У Гратасов было трое детей от двенадцати до восемнадцати лет — лицом они не вышли, но воспитаны были хорошо; с ними жила прикованная к постели выжившая из ума старуха, чье слабоумие показалось Мари-Анжеле немаловажным залогом доверия. Мари-Анжела нуждалась в стабильности, а супруги Гратас были воплощением постоянства. Когда Мари-Анжела объяснила, что после горестного опыта, о котором не желает распространяться, она предпочла бы получить деньги вперед, Бернар Гратас тут же выписал ей чек, который чудесным образом был обналичен, и Мари-Анжела вручила супругам ключи от бара и квартиры, едва сдерживаясь от порыва заключить их обоих в объятья. Старуху устроили рядом с камином, и Гратасы открыли бар, переименованный теперь в «Охотничий»; название не отличалось оригинальностью, зато от него веяло устоявшимися традициями, и натерпевшиеся завсегдатаи вернулись к своим привычкам: кофе утром, игра в карты за аперитивом и оживленные споры теплыми летними ночами. Мари-Анжела была довольна, однако корила себя за то, что не осознала свою ошибку раньше. Ей ни в коем случае не следовало отдавать бар на содержание местным; поразмысли она хоть малость с самого начала, то сразу же принялась бы искать претендентов на континенте, ведь успех четы Гратас был очевидным тому подтверждением — простые, работящие люди, чей сугубо реалистичный подход к жизни с лихвой восполнял явное отсутствие фантазии; вот, что ей было нужно с самого начала, а они приживутся, в этом она не сомневалась, несмотря на то что жители деревни, с их несколько неотесанным представлением о гостеприимстве, называли новых управляющих не иначе как галлами и обращались к ним, только когда заказывали выпивку; все обязательно устаканится, и, кстати, к середине лета обстановка в баре стала если не дружеской, то, по крайней мере, более расслабленной: Бернара Гратаса теперь уже приглашали присоединиться к партеечке, Винсент Леандри даже начал пожимать ему руку, а его примеру очень быстро последовали и другие завсегдатаи; еще немного — и наступит та незыблемая гармония, о которой так мечтала Мари-Анжела. Но от ее внимания ускользнули некоторые детали, которые должны были ее насторожить. Гратас уже не просто подавал напитки, он, дабы угодить то одному, то другому, все чаще и чаще подключался к их распитию; рубашки он теперь надевал приталенные и оставлял незастегнутыми поначалу пару, а потом и все три верхние пуговицы; на запястье у него невесть откуда взялся золотой браслет, и в добавок ко всему к концу лета он прикупил еще две вещицы — куртку из потертой кожи и машинку для стрижки бороды, а наметанный глаз сразу бы понял, что это — не к добру.