Прорыв
Шрифт:
Сам обмороженный до кости...
(Стихи записаны в спецлагере Тайшета "Озерлаг" в 1952 году писателем Юрием Домбровским, в то время заключенным.) \documentclass[12pt, fleqn]{article} \usepackage{amsmath,amsfonts} \begin{document}
Дядя взял у меня листочек, снова аккуратно сложил вчетверо, спрятал в бумажник, где хранились фотографии жены и дочери.
– - Вот так, -- сказал дядя.
– - А кто я ему был? Никто!.. Будучи на пересылке, двумя словами не перекинулись. "Откуда?" -- спросил меня.
– "Москвич", - ответил.
– "Земляк!
– воскликнул он, - пятьдесят восьмая?" - "Почему решил?" - "Кость тонкая!.."
Тут нас конвойный
– - Он пожевал черствый бутерброд с колбаской "собачья радость", допил первую кружку залпом и продолжал возбужденно: -- А потом Иосиф Гур стал легендой... Меня выдернули на этап и в Норильск. На строительство комбината. Вспомнили, что я горный инженер. Гуров -- в Караганду. Дошло до нас, что в Караганде забастовка. Зеки не расходились, требовали, чтобы власть из Москвы прибыла.
Танки в зону вошли. Передний вдоль строя загромыхал. Первых подмял в лепешку. Строй врассыпную. Паника. Иосиф оказался от танка метрах в двадцати. Стоит, как вкопанный. Будучи без всякой поддержки... как вкопанный... Сын к нему подскочил, Борька. Тащит его, тот ни в какую... Тогда сын приткнулся рядом. И еще кто-то. Танк ревет, прогрохотал к ним и -встал. Развернулся на кровавых гусеницах, обдал всех вонью бензиновой и ушел.
Зверь в нем сидел, и тот перед человеком дрогнул... Дядя принялся рассказывать, как Гуры снова в Воркуту угодили, но тут контральто на столбе сообщило, что поезд "Воркута-Москва" подходит к перрону N° 2. Бросились мы к обледенелому, под высоким куполом, перрону. Там уж все Гуры, жена, дети...
Около нас мнется незнакомый мужчина в желтом кожаном реглане, прислушиваясь к репликам пританцовывающей от холода родни. Родня умолкает. Правда, почти два года минуло "после несчастья", как величает мой жизнерадостный дядя смерть великого "отца народов". Но умолкать в таких случаях еще не отвыкли.
Наконец, показывается черная морда паровоза. Его огненный глаз слепит. Снег в надвигающемся желтом луче закружил, и, точно подхваченные им, заметались, задергались встречающие. Старушечий голос вскричал: - "Ванюша!" Паровоз прогудел, заглушая кладбищенский вопль, и затих.
– - А-а-а-а!
– - вопил перрон на все голоса.
– - О-о-о-о!.. Наш где?! На-а-а...
Паровоз медленно подтащился к нам и лег у ног встречающих, как нашкодившая собака...
Похоже, он уже выскочил на перрон, Иосиф Гур. Пытаюсь разглядеть его в толчее. Женщины у Гуров все гренадерского роста, за ними слона не увидишь. По рассказам дяди, у меня уже сложилось свое представление об Иосифе Гуре. Пусть даже и не Васька Буслаев, плечи - косая сажень, но уж во всяком случае не коротышка... И вот, наконец, выглядел его. Маленький, верткий, в солдатском ватнике и новенькой шляпе, впопыхах напяленной поперек, подобно треуголке Наполеона. Это замечаю только я, проклятый писатель. Остальная родня плачет. Никто ничего не слышит.
– А-а-!
– вопит перрон.
– О-о-о-о!..
Двинулись и Гуры, и дядя Исаак. Я никак не мог сдержать
На перроне по-прежнему топтался человек в кожаном реглане. Он шагнул было навстречу Иосифу, но остановился, сняв меховую шапку и сминая ее в руке.
Иосиф Гур расцеловался с родней, а затем повернулся к человеку в кожанке: -- Ну, здоров, Пал Сергеич!..
Тот, кого звали Пал Сергеичем, кинулся к Иосифу, протянул к нему руки, навалился на него медведем, затрясся в беззвучном плаче. Рыдал он долго, и мы все ждали, замерев и тоже всплакнув.
– - Зачем ты подал ему руку?!
– - непримиримо спросила Лия, когда мы остановились в конце длинной очереди на такси, а человек в желтой кожанке исчез. Иосиф взглянул на жену так, словно впервые увидал.
– Слу-ушай! изумленно протянул он.
– Нельзя требовать от человека нечеловеческого. Он подписал на меня, но когда ему выбили барабанную перепонку. Он не слышит на левое ухо. Как я - на правое. Если нас сложить вместе -- получится полноухий советский поэт...
В следующий вечер я познакомился почти со всеми Гурами. Борис просил называть его Довом. Не объяснил, почему... Только позднее я узнал, чтo Дов -- им ивритское. Он сказал напористо: -- "Был Борис-Борух, да весь вышел. Я - Дов, и все!" У Дова лицо широкое, губастое, грубое; смотрит исподлобья, пристально. Таких стараешься обходить стороной. Дов ткнул корявым пальцем в высокого сутуловатого интеллигента в роговых очках и произнес совершенно неправдоподобное: -- Брательник! В лучшие времена звали "Нема - не все дома"...
Ладонь у брательника была мягкой, подушечкой, улыбка предупредительной.
– - Родной?
– - шепнул я удивленно.
– Неродные у нас не бывают, - просипел Дов.
– Квартирка меченая...
– - Простите, а кто вы по профессии?
– - спросил меня Нема, выставив вперед большое веснущатое ухо.
– - Писатель?.. А-а, значит, прохвост!
– - Он распрямился и взглянул на меня отстраненно и холодно. Длинное ухо, казалось, стало торчком. Как у пса, услышавшего непривычный звук. Я улыбнулся.
– - Не согласны?
– - удивился он.
– - Раз вас печатают и хвалят, а хвалят у нас только за ложь, так кто вы?
– - Он помотал высоколобой головой на необычно длинной шее и сказал, как пропел: "Прохво-о-ост! Все советские писатели -- прохво-осты!"
"Брательник. Родной, - подумал я.
– Теперь уж нет сомнения".
Иосиф захохотал-закашлялся, замахал длинными руками. Проc-свистел пробулькал (у него было прострелено горло): -- Ну и семейка!
– Откашлявшись, пояснил, что Наум, его первенец, -- изобретатель. Во дворе его, в самом деле, с детства дразнили "Нема -- не все дома". Теперь вот создал какие-то могучие лампы.
– - Осветил мир, как Бог. Может ли голова такое выдержать? Наум сердито поковырял в носу, но промолчал. Дов показал пальцем в сторону стоявшего у стены парня лет двадцати восьми.
– - Еще один брательник. Сергей! Сергуня!..