Прорыв
Шрифт:
Сергуня, низкорослый, тучноватый, подошел вперевалочку, по-пингвиньи. Представился тихо, застенчиво. Потеребил свою щеголеватую острую бородку. Пиджак у него тоже был щеголеватым, с разрезами по бокам. "Лекционный", как он торопливо пояснил: уж очень его рабочий пиджак не гармонировал с мятыми, застиранными рубашками и грубыми, из свиной кожи, ботинками отца и Дова. Над Сергуней подсмеивались, но добродушно, мягко. Похоже, его любили. Самый младший в семье. Поскребыш.
– - А это наша Гуля, - быстро сказал Сергей, коснувшись молчаливой и тонкой, как молодое деревце, девушки лет двадцати, которую на вокзале я принял за профессиональную спортсменку.
Легкое лицо и настолько открытое, что можно понять не только чувства Гули, но даже оттенки чувств. Это, наверное, сильно осложняет ее жизнь...
Нет, никогда не видал этаких глазищ. Смолисто-черные, раскосые. Кроме них, на лице будто ничего нет. Черты ассиметричны, вот в чем дело! Рот крошечный, широкогубый, подбородок заостренный и будто вдавленный ударом ли, падением с высоты, да и без того -- маленький, детский. Белыи лоб куполом, а глазищи -- царят!
Глаза, брови, губы в постоянном движении. Прищурилась на Дова недоверчиво, одна русая бровь взлетела вверх, вторую опустила недобро. Брови независимы одна от другой. У каждой -- свое выражение. А глаза покоя не знают ни минуты. То сияющие, восторженные, то льдисто-холодные, отстраняющие, почти суровые.
Суровость эта поначалу вызывает улыбку. Девчонка! Вымахавшая "белянка" с узкими плечами, затянутая в талии синим кушаком так, что, казалось, ни вздохнуть -- ни выдохнуть. Незло смеясь над пингвиньей походкой Сергуни, она подрагивала своим гибким телом, и ее матово-белая, до пояса, коса со школьным бантиком моталась по сторонам. Это ощущение совсем юной девчушки, "едва от титьки", как влепил ей Дов во время семейной пикировки, снимал, пожалуй, лишь голубоватый парашютный значок на ее высокой груди с цифрой "150" на белой планочке. 150 за год не напрыгаешь. Даже с крыши, не то что с небес. Да и за два года вряд ли...
Прощаясь, Сергуня коснулся локтя Гули так, словно это была хрустальная ваза немыслимой ценности. Он чуть погладил ее острый локоть, во взгляде его мелькнула тоска, безнадежность. Во всяком случае, так мне показалось.
Вскоре пришел муж Гули, неулыбчивый чернявый парень в синей униформе летчика Гражданского воздушного флота. "Поляков, полярный штурман", представился он. На кителе полярного штурмана поблескивала Золотая звезда Героя Советского Союза.
Гуры казались мне семейством необычным. И только сейчас это ощущение пропало.
"Нормальная советская семья, -- мелькнуло у меня.
– - Герои и каторжники..."
– - Ну, мать, доставай воркутинский спирт... везли, правда, к твоему дню рождения, но сегодня, да! особый день... Напьемся, как сапожники.
– Полярный штурман внимательно поглядел на продубленные всеми полярными ветрами коричнево-красные лица Иосифа и Дова и острегающе поднял белый палец.
– - Как евреи-сапожники...
С той поры я встречал Иосифа Гура часто. По обыкновению у дяди Исаака, которому, как бывшему "международному", дали новую квартиру. У черта на куличках. Открыв дверь, я слышал их голоса, спорившие все с большим ожесточением. Первый год, правда, прошел миролюбиво. Вспоминали оборванную жизнь, стараясь не касаться открытых ран.
– Помнишь, как глухой Остужев и Папазян играли Отелло?!
– - восклицал Иосиф Гур.
– - Папазян играл традиционные спазмы ревности. Остужев, великий глухарь, услышал стон века... Мы были потрясены, но не понимали, в чем дело... да, не понимали. До той минуты, пока нас всех не вырезали из жизни грузинским кинжалом.
Так и текла беседа. Иосиф частил свое "да! да!" Дядя Исаак пытался уйти от тем, от которых, говорил он, можно "чокнуться". Порой не давал Иосифу и рта раскрыть, поворачивая его старые режиссерские воспоминания смешной стороной.
– - Остужев считал себя бессмертным. "Всех, говорил, ждет последняя черта. Но я постараюсь ее как-то перепрыгнуть..."
Иосиф Гур сунул в рот дяди Исаака бутерброд с килькой. Чтоб тот затих. Сказал, взявшись за очередное поллитра: -- Есть предложение. Разжаловать Исаака 145"Свирского из евреев в рядовые.
Лет через пять, году в шестидесятом, квартиру, наконец, дали и Гурам. Туда споры и перенеслись. Начинали прямо с Михоэлса. Остужева уже не трогали.
Иосиф крутил себе большие, как трубы, цыгарки, и курил одну за другой. Чувствовалось, что он чего-то не договаривает. Даже дяде Исааку. И от этого нервничал еще больше. Весь пол вокруг него был усеян подгоревшими спичками. 150"Лия то и дело появлялась со щеткой, бурчала, цокая, как архангельская крестьянка: -- Когда-нибудь я повешусь на сгоревшей спицке! Вечером в комнату ввалился Дов. Он являлся поздно, спорам не мешал. На этот раз он, вопреки обыкновению, приблизился к отцу и положил на стол нечто напоминающее кирпич.
Гуры получили квартиру на последнем этаже старого трехэтажного дома на Большой Полянке, в "купецком" особняке с колоннами, разделенном на коммунальные норы. Дов, строитель, прораб, оглядев дом, прикинул, откуда легче всего подслушивать споры неугомонных зеков. Он забрался по ржавой лестнице на чердак. Железным крюком разгреб шлак, наткнулся на синие провода. Они уходили, под чердачной засыпкой, к их комнате. Дов дернул, вытащил микрофон: его опустили в просверленное отверстие к самому потолку, под которым разглагольствовали отец и дядя Исаак. Второй конец проводов уходил к миниатюрному передатчику, замаскированному под кирпич. Дядя Исаак осмотрел "кирпич", отыскал на нем клеймо: "Made in USA."
– - Боится нас власть, -- дядя Исаак отвинтил столовым ножом заднюю стенку.
– - На транзисторах. Золотом платят. Страх-то нынче почем, а?
– - О том и толкую, Исаак! Это тебе не леди Макбет с ее разгулявшимися нервишками. Тут сорок миллионов невинных, да! сжевали. Могил не отыщешь. Как же не трястись? Я думаю. Хрущ, и тот иногда просыпается в холодном поту...
Через неделю, когда Иосиф и Лия ушли в поликлинику, а Дов еще спал, явились милиция и двое в шляпах, натянутых на уши. В комнате сразу завоняло сапожной ваксой, кожей широких милицейских ремней, отягощенных темными кобурами. "Ни дать, ни взять, -- мелькнуло у Дова, -- воркутинская вахта".
– - Вы сломали установку гражданской обороны!
– - угрожающе возгласил милицейский с погонами майора.
– - Вы будете привлечены к уголовной ответственности!
Дов только хмыкнул. "Лягавый без хипежа не может"... Натянул мятые прорабские штаны из брезента. Молча присоединил казенный микрофон к своему большому, как сундук, магнитофону "Днепр". Загудел в микрофон, на котором еще остались засохшие комочки глины: -- Раз, два, три, четыре, пять, вышли суки погулять...- Дов весь в отца. И приземистый, и тяжелый. Голос только иной -сиплый, давящий, -- если бы русская печь заговорила, наверное, она бы засипела, как Дов: