Прощальное эхо
Шрифт:
Она стояла перед ним в короткой джинсовой юбке, в джемпере с закатанными рукавами, из которых выглядывали тощие ручки «ребенка Освенцима». Краем сознания она понимала, что и волосы у нее сейчас растрепались, как у бабы-яги, и лицо скорее всего покрылось неровными красными пятнами. Но она продолжала говорить, захлебываясь от обиды и путаясь в словах.
— Я тебе скажу, что ты не любишь свою девочку. Невооруженным глазом видно, что ты просто сравниваешь ее с Оксаной. Наблюдаешь за развитием, словно она… какой-то кактус! Похожий уже носик или еще непохожий? Похожие глазки или нет? А она еще не похожа, и, может быть, вообще, похожей на мать никогда не станет. Ты это понимаешь и злишься! А еще ты, наверное, чувствуешь, что вся эта затея с самого начала была страшной глупостью, потому что делал ты все только для себя. Не для нее, не для Настьки, а для себя!
Андрей
— Ты не имел права вмешивать в собственные проблемы ни меня, ни свою дочь, — продолжала она, чувствуя, как там, внутри ее, клокочет тяжелыми пузырями ярость, как борщ в кастрюле. — Я-то ладно, я теоретически в любой момент могу свалить! Но ей деваться некуда, она уже есть!.. Ты пойми, что это не соседская девочка Дусечка! Кроме тебя, твою Настю некому любить, у нее нет другого папы, а мамы нет вообще никакой! Я даже и не мачеха, а так, пришей кобыле хвост! Она, в сущности, сиротка, бедняжка!
— Ну все, хватит! — Андрей снова встал из кресла и, не глядя, рукой отодвинул Наташу в сторону. — Дамские истерики будем устраивать потом. Сейчас нужно заниматься ребенком.
Ладонь его была горячей и твердой, движения быстрыми и красивыми. Она вдруг впервые подумала, что он похож на молодого, поджарого, сильного волка. И даже эта его обаятельная и чуть-чуть виноватая улыбка с опускающимися книзу уголками губ всегда была отчасти усмешкой волчонка, обнажающего клыки. А еще она поняла, что завтра уже ничего этого для нее не будет, что она все сама себе испортила, нагло и бесцеремонно перейдя границы дозволенного. И что делать это было в общем-то незачем, что наговорила она кучу обидных вещей, что не имела никакого права соваться в его личную жизнь, что это все — конец… Злость и обида, только что заставлявшие ее кричать и размахивать руками, как балаганный Петрушка, вдруг куда-то пропали, уступив место ледяному отчаянию. Она почувствовала, что не может больше произнести ни слова, или, может быть, только одно, последнее?
— Прости, — тихо прошептала Наташа. Но Андрей уже вышел в коридор и, похоже, ее не услышал.
Хотя с тех пор прошло уже больше двух недель, Андрей так и не смог ничего забыть. Он помнил все до мелочей. И темную морщинку на ее колготках под коленкой, и пальцы, нервно и яростно теребящие край голубого джемпера. Джемпер почему-то казался воздушным и мягким, как облако, а сама она — колючей, жесткой, незнакомой. Самое странное, что с этими беспорядочно разбросанными по плечам волосами, с глазами, от волнения и отчаяния ставшими диковатыми, с крупными передними зубами, смешно торчащими вперед, его официальная жена Наталья Потемкина показалась ему красивой! Он никогда не подозревал в ней такого темперамента и вообще считал, что кровь течет в ее жилах спокойно и медленно. Нет, он предполагал, что, вполне возможно, в ее жизни тоже были какие-то нервные срывы, трагедии, истерики, но наверняка их проявление ограничивалось судорожным комканием носового платка. Незаметной медсестричке Наташе с ее коричневыми глазками-вишнями, узеньким личиком и тихим голосом, ей-Богу, следовало родиться в девятнадцатом веке. Прогуливаться в белоснежном платье по зеленой роще, любоваться на закатную солнечную дорожку, дрожащую на глади реки, заполнять альбом стихами и покорно ждать замужества. Честно говоря, она просто была ему удобна. Вот он и остановил на ней свой выбор. Тем более девочка нуждалась в жилплощади и прописке…
Он никогда не допускал ее в свою личную жизнь даже в мыслях. И поэтому, когда она, подобно фурии, влетела в гостиную с какими-то требованиями и обвинениями, ему поначалу захотелось просто взять ее за шкирку, как нашкодившего щенка, и вышвырнуть вон. Никто не смел касаться его Оксаны, никто не смел ее порицать. Даже он сам… А тут неизвестно откуда взявшаяся пигалица с перекошенным от злобы ртом и коленками, о которые, кажется, можно уколоться! Прошло минуты три, прежде чем он вдруг понял, что Наташка никого не ругает, кроме него самого, что она просто хлещет его по щекам, как человека, потерявшего сознание. Он падал в обморок один раз в жизни, когда их на первом курсе повели в анатомичку, и тогда его тоже шлепали по лицу, приводя в чувство. Андрею хватило этого раза, чтобы понять: пощечина,
К счастью, у Настеньки оказалась неопасная вирусная инфекция. Через три дня она уже снова весело гугукала, смешно разевая беззубый ротик. Зато с Наташкой случилось что-то непонятное. Она погасла мгновенно и безнадежно, как лампочка, в которой от слишком сильного напряжения перегорела вольфрамовая спиралька. Сколько Андрей ни пытался ее расшевелить, вывести на разговор, все было без толку. Она или отвечала вежливо и кратко, или отмалчивалась, или просто ограничивалась равнодушным: «Да, конечно, Андрей, вы правы». Теперь это «вы», раньше казавшееся если не единственно возможным, то, по крайней мере, удобным, раздражало его бесконечно. Но «ты», пусть даже в контексте «ты — самовлюбленный, жалкий тип», больше от нее он не слышал.
Он пытался внушить себе, что ему просто нужна женщина, что такой длительный перерыв — это уже патология. И совсем неудивительно, что в девочке, на которую раньше не обращал внимания, начинают проступать привлекательные черты. Нет, это просто случайность, что ему захотелось именно эту женщину с чуть подтянутыми к вискам глазами и прямыми темными волосами, так не похожую на Оксану. Или же это извращение — пылать болезненной страстью к собственной фиктивной жене? Да и не страсть это вовсе, а так, быстро проходящее увлечение… Итак, спустя две недели после драматической сцены они решили пойти вместе прогулять Настеньку. Точнее, он предложил, а Наташа согласилась. Однако он был давно полностью собран, а она вот уже полчаса не выходила из комнаты. И Андрей сильно подозревал, что она опять там плачет. Наташа вообще часто плакала в последнее время, но тайком. Ее выдавали припухшие покрасневшие веки и болезненная бледность щек. При этом она ни на что не жаловалась, а он считал бестактным ее расспрашивать.
Наташа никак не появлялась, и он уже начинал тревожиться, когда дверь наконец тихонько скрипнула. Она вышла в коридор в унылом сером кардигане с завернутой в одеяло Настей на руках. Андрей вдруг подумал, что ей, в самом деле, есть о чем плакать. Жизнь ее скучна и однообразна. Из дома почти не выходит, одевается затрапезно. Он раза три предлагал ей денег, чтобы она купила себе что-нибудь из одежды и косметики. Наташка отказывалась, он настаивал. Она делала вид, что соглашается, но новых вещей у нее вроде бы не появлялось. Зато к ужину неизвестно откуда брались креветки, мидии и грудинка. Как можно было этого не замечать? Нет, он все видел, но просто не обращал внимания, как пассажир, сидящий в машине и не знающий правил вождения, не обращает внимания на дорожные знаки.
— Ну что, идем? — спросил он, подходя к Наташе и забирая из ее рук Настю. При этом как бы случайно коснулся ладонью ее локтя.
— Идемте. — Она качнула головой, и прямая челочка упала на лоб. Пока Наташа надевала зимние ботинки, он рассматривал маленькое личико девочки, робко выглядывающее из многочисленных чепчиков и шапочек. Настенька пока еще не обещала стать ни блондинкой, ни брюнеткой, ни синеглазкой, ни кареглазкой. Ноздри у нее были смешные и круглые, а щечки гладенькие, как яблочки. Он не удержался и легонько нажал указательным пальцем на «кнопочку» ее носа. Малышка возмущенно мяукнула, а Наташа тут же подняла голову. «Беспокоится! — подумал Андрей с неожиданным удовлетворением. — Или, может быть, проверяет, какие результаты дал ее воспитательный сеанс? Ну и правильно, она имеет на это право. Жена как-никак!»
Потом Наташа с Настенькой на руках вышла на улицу, а он взялся спустить вниз коляску. Естественно, в самый неподходящий момент она застряла между стеной и перилами лестницы. Пытаясь освободиться, Андрей едва не упал вместе с коляской, носящей гордое название «Маркиза». Коляска, правда, угрожающе заскрипела и сверкнула в воздухе спицами всех четырех колес, но осталась цела и невредима. Когда он наконец выволок ее из подъезда, Наташа прохаживалась с девочкой на руках, и к ней успела прицепиться соседка по этажу Серафима Викторовна. Андрей поморщился. Серафиму Викторовну он не любил то ли за чрезмерную слащавость, то ли за бьющую в глаза неискренность, то ли еще за что-то. В общем, не любил — и все! Она, однако, отвечала ему нежной привязанностью и называла «наш красавчик Андрей Станиславович».