Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки
Шрифт:
– Что случилось?
Я и не подумал отвечать. Марат симпатичный, но он несамостоятельный человек.
– Не ходи за ним, - сказал Горбылевский Марату, - он чокнулся.
Марат отстал. Я разок обернулся: Мишенька стоял в трусах, а Марат Васильев примерял его джинсы. Кретины, ничего не могут придумать!
Со мной еще такого не случалось: я не знал, куда пойти, чем заняться, слонялся по улице, потом по скверу. Несколько раз мне мерещилось, будто кто-то меня толкает в плечо и спрашивает: "Ты что, с ними расплевался? Как же ты будешь без телефонных разговоров?"
Молодая мама попросила меня побыть с ее малышкой - всего пять минут. Я согласился. Я неплохо провел время: учил малышку прыгать на одной ноге, делал вид, что смотрю на нее сердито, а она делала вид, что пугается: заходилась в смехе
– подумал я.
– Разлучила". Я ушел из сквера. Шел быстро, по-деловому, как будто меня ждали неотложные дела.
Дело вскоре подвернулось: я увидел пшенку ЛБ и побежал за ним. Такие у нас традиции: когда мне попадается пшенка в одиночку, я за ним бегу. ЛБ оглядывался и, наверно, удивлялся, почему это я до сих пор его не догнал, - я же самый быстроногий в классе. Но мне не хотелось его догонять, я бежал ради традиции. Пшенка скоро выдохся и перешел на шаг, я сделал вид, что тоже выдохся. Тогда пшенка остановился и стал корчить рожи. Эти пшенки от беспомощности к наглости переходят мгновенно. Я вытащил из кармана жвачку, ту самую, итальянскую, и бросил ему. Мне пшенки всегда нравились, хоть они и относятся к моим недоброжелателям. ЛБ подобрал жвачку. Вот кролик. Хоть бы спасибо сказал. Но он лучше придумал: что-то вытащил из кармана и тоже бросил. Я подобрал - кусочек дорожного сахара в упаковке. Пшенка побежал дальше. Точно: кролик. Я наблюдал за ним, пока он не вбежал в парадное дома, где живет пшенка АИ, - там они все собираются. Сейчас будут жвачку делить.
Я съел сахар и опять быстро зашагал по улице. Опять у меня была походка очень занятого человека. Несколько раз я принимался думать о том, зачем это мне понадобилось дарить пшенке последнюю свою жвачку. Мне эти жвачки нелегко достались. Целая переписка была с моим двоюродным братом Генкой. Но меня это почему-то не очень беспокоило.
Потом я заинтересовался своими ногами: куда они меня несут?
Они привели меня к дому Чувала. Я почти уверен был, что Чувала дома нет: он целыми днями околачивается у Хиггинса. Но я все же решил зайти к нему - посмотрю, как человек живет. Квартира Чувала на седьмом этаже. Я понял, почему Чувалу так нравится рисовать крыши: из окон только крыши и видны были - покатые, плоские, черепичные, железные, антенны, трубы, чердачные окошки; я и двух кошек приметил - на солнышке грелись. Я начал путешествовать по этим крышам, как тот чудак в кроссовках, которого рисует Чувал. Я перепрыгивал с крыши на крышу, полы моего фрака развевались Дербервиль резвился. Чувала дома, конечно, не было. Нужно было уходить. Но мне захотелось посмотреть рисунки Чувала. Теперь интересно было взглянуть на нарисованные крыши. Я сказал об этом маме Чувала. Она обрадовалась и дала две папки. В папках оказались совсем другие рисунки - не крыши. Разное было нарисовано, но чудак в кроссовках попадался часто. На одном рисунке он ехал верхом на ослике; мимо проносились машины, в небе реактивный самолет - еще быстрей, а он себе ехал на ослике и, наверно, думал: "Ах, хорошо!" Я заметил, что на каждом рисунке дорога какая-нибудь - асфальтированная, или проселочная, или тропинка; на одном рисунке только с краю кусочек дороги был, а остальное - деревья и небо в облаках.
Во второй папке были портреты: маму свою Чувал много раз рисовал, был там портрет одной нашей учительницы, Ксении Владимировны. Чувал любит с ней поговорить на переменке. Я свой портрет увидел! Потом еще один и еще всего их семь было. Три портрета изображали Быстроглазого: что-то я высматривал, что-то замышлял. Три портрета - Дербервиля. До сих пор не могу понять, как Чувал обо всем догадался: и как Дербервиль в любимом кресле сидит, и как трубку свою любимую курит, и фрак был такой, какой Дербервиль любит носить, только на одном портрете неточность была: перстень на безымянном пальце Дербервилю пририсовал - Дербервиль терпеть не может перстней. "Подслушивает он меня, что ли?" - подумал я. Но самым удивительным был седьмой портрет: не Дербервиль, не Быстроглазый, но точь-в-точь
– решил я.
– Ай да Чувал!"
– Он любит тебя, - сказала мама Чувала.
Она все это время за моей спиной стояла. Она забавная: ходит в нашу школьную столовую сырки покупать. Иногда она заносит сырок Чувалу. Он всегда смущается, шепчет: "Мама, да иди ты со своим сырком!" Она отвечает: "Ну, ты чудак", кладет сырок на парту и уходит. Насмешники наши Чувала после этого спрашивают: "Что, мамочка сырок принесла?" У Чувала щеки розовеют. И чего стесняться? Мне бабушка тоже иной раз поесть в школу приносит. Я говорю: "Бабуля, что так мало?" Бывает, в сумку загляну: может, там что-нибудь лежит для сюрприза? Зрители, конечно, тоже собираются. Но надо мной не смеются. Наоборот, говорят: "Вот дает!"
Я не поверил матери Чувала, что Чувал меня любит. Что я ему, родственник?
– Правда, правда, - сказала мама Чувала.
– Любит. Ты его защищаешь. Если б не ты, он бы до сих пор одни крыши рисовал.
Я подумал: "Наверно, она меня с моим папой путает. Впрочем, почему бы ему меня не любить? Ведь бросился же он меня защищать".
Я начал говорить. Я сам удивлялся своим словам.
– Вот есть люди, - говорил я, - так что за радость с ними общаться? Они тебе ногой поддадут или шакалом обзовут, с ними начеку все время надо быть. Но Чувал не такой. С ним за партой сидеть - радость, потому что знаешь: он никакой гадости о тебе не думает. И вообще - скромность. Сидит человек, рисует. Он, может быть, талант, а он об этом совсем не думает... Он рисует и радуется, если кто-нибудь на его рисунки посмотрит... А уж защитить товарища - это он умеет, себя не пожалеет! Я вам советую, сказал я, - сырки ему в класс не носить. Не такой он человек, чтоб ему сырки носить. Его уже "маменькиным сырком" дразнят.
– Я учту это, - сказала она.
Я опять доверился своим ногам. До чего ж деловой вид у меня был! Какая-то женщина даже посторонилась, пропуская меня. Наверно, решила, что я спешу к больной бабушке. Ноги мои на этот раз привели меня к дому Хиггинса. Но к Хиггинсу я заходить не стал: все таким же деловым шагом перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное, что напротив дома Хиггинса. Оттуда я вел наблюдение, пока не появились Хиггинс и Чувал. Чувал нес папку в руке (конечно, с рисунками), а Хиггинс ему что-то говорил - два раза они коснулись плечами друг друга. Теперь можно было уходить. Получалось: важное дело, ради которого я торопился, уже сделано. Опять я шел по-деловому. Теперь меня воспоминания начали преследовать - о Чувале разное вспоминалось. И хотя бы только вспоминалось, а то и представлялось. Например, вот такое: он бежит за мной со своим ужасным завтраком в руке и умоляет: "Быстроглазый, съешь, пожалуйста!" А я отвечаю: "И не проси!" "Может, я на ходу вздремнул, и мне приснилось? подумал я.
– Ох, неладно со мной! Что за жизнь я сегодня веду? Путаную, бесцельную. Можно подумать, кто-то по радио мной управляет. Может, Мишенька такой передатчик на барахолке приобрел и теперь шкодничает?"
Я знаю очень хороший способ, как избавиться от неприятных воспоминаний: нужно выпить газировки.
По крайней мере, теперь уж я знал, куда иду, и знал, что по важному делу, но прохожие этого не понимали: кто-то мне крикнул вслед:
– Чего прешься на людей!
Я выпил стакан газировки - помогло. Но было понятно: неприятные воспоминания притаились и готовы снова на меня наброситься. Я попросил продавщицу налить мне еще стакан, выпил и постоял, проверяя, достаточно ли. Женщина держала стакан наготове под мензуркой с сиропом.
– Еще один, - сказал я.
– Последний.
– Я тебе сейчас скажу, что ты ел, - пообещала продавщица.
Я выпил третий стакан. В самый раз - залил.
– Тертый голландский сыр с майонезом и чесноком?
– спросила женщина.
– Точно!
– сказал я.
– И как вы догадались?
– Э, милый, поживи с мое.
Женщина начала прищелкивать языком: раз прищелкнула, второй, третий. Она заерзала на табуретке.
– Что случилось?
– спросил я.
– Да вот навязчивые мысли.