Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки
Шрифт:
"Симфонию" тоже приобрел дед, после того как я ему объяснил, что наш дом недоукомплектован. Я созвал телефонщиков, чтоб они посмотрели новую вещицу. Это мое мероприятие принесло государству семьсот рублей: вскоре у Горбылевского и Мишеньки тоже появилась "Симфония". Они тоже устроили показ новой вещицы, и, хотя они хвастались при этом вовсю, я их не осуждал: кто бы стал покупать дорогую вещь, если бы нельзя было похвастаться? Но Марат Васильев начал вести себя не по правилам - он заявил, что терпеть не может музыки. Вот тут Мишенька его и убил. Он сказал:
– И зря: твой папа вполне мог бы тебе купить губную гармошку за рубль.
"Симфонией" заинтересовался один папа: он стал
– Музыка врачует душу - посиди.
Было немного обидно: что же, у меня такая душа, что ее врачевать надо? Больше всего папе нравится неоконченная симфония Шуберта и музыка к "Розамунде" - он чаще других прослушивает эту пластинку, а однажды, когда вертелась эта симфония, которую Шуберт, слава богу, не окончил, когда скрипки выделывали одно, а какие-то басовитые инструменты другое, чтоб доказать, что и они не хуже, а писклявая дудка, на которой мальчишка баловался, в это время свою линию гнула и доказывала, что все на свете ерунда, кроме ее писка, - однажды в этом самом месте, папа схватил меня за руку и сказал:
– Ты посмотри, что делает!
Он стал рукой по-дирижерски помахивать. Я подумал: "Ну и Шуберт! Давно, понимаете ли, умер, а папу заставляет дергать рукой и гримасничать". Кто бы мог подумать, что благодаря этим принудительным концертам в моей коллекции появятся редчайшие марки?
В прошлом учебном году в нашей школе появился высокий старик с раскатистым голосом, которым он умел громко шептать, тихо кричать и говорить так, что казалось, будто он поет. За ним по коридору увязывалась малышня. Выяснилось, что старик этот руководит драмкружком в школе.
На школьном вечере скоро показали пьесу о разведчиках. Старик пришел на вечер со своей женой; он усадил ее в первом ряду, сам то и дело к ней подсаживался, но вскоре опять уходил, наверно, давать указания актерам. И старик и его жена были взволнованы, переглядывались, старушка все время кивала мужу: не волнуйся, мол, все идет хорошо. А на сцене чепуха происходила: главного, самого храброго разведчика изображал Димка Вахромеев из 8-го "А". Ему отец однажды на улице по мордасам надавал. В другой раз я слышал, как отец воспитывал его дома, похоже, ремнем, а Димка, как какой-нибудь четвероклассник со слабой психикой, кричал: "Ой, папа! Ой, больно!" Зато на сцене он ходил с таким видом, будто никому никогда в голову не приходило охаживать его ремнем, засовывал руки в карманы и раскачивался взад-вперед, - и весь зал должен был смотреть на это, никто не мог его одернуть. Другой разведчик тоже хорош был, известный жадюга Шкляев из 7-го "Б". В этой пьесе он подарил одному солдату трофейный аккордеон. Зато пленного немца изображал тихий и правдивый семиклассник: он вел себя скромно и хорошо соображал, где что надо делать: разведчики еще и кляп не успевали приготовить, а он уже раскрывал рот. Было ясно: старик роли распределил неправильно. И я тогда же на вечере решил: чем этот Димка перед всей школой будет воображать, так уж лучше я.
Я расспросил симпатичного семиклассника, который немца изображал, как записаться в драмкружок. Он сказал:
– Это просто, но такого малорослого, как ты, Геннадий Матвеевич вряд ли возьмет.
– Но потом добавил: - Может, на роль Добчинского или Бобчинского.
Я начал расспрашивать в классе, нет ли у кого журнала о театре. Ни у кого не оказалось. Тогда я захватил с собой из дому номер "Советского экрана". После уроков я с этим журналом пришел в пионерскую комнату, где собирались на репетицию драмкружковцы. Я поиграл в шашки с одним семиклассником, который пришел посмотреть, как пьесу будут ставить, но потом я игру оставил и стал ходить по пионерской комнате не очень близко, но и не очень далеко от Геннадия Матвеевича, и в это время я внимательно читал журнал.
Геннадий Матвеевич подошел и спросил:
– Ты любишь кино?
– Не только кино, - ответил я, - но и театр.
И чтоб Геннадий Матвеевич не сомневался, я ему показал портрет артиста Ульянова. Когда в школе устраивают культпоход в театр, я билет покупаю, чтобы классный руководитель не нервничала, но в театре я был только один раз - мы шумели, кто-то додумался стрелять по ногам артистов из резинки. Нетрудно было додуматься: ноги у них были обтянуты трико. Особенно интересно прошло последнее действие. После спектакля женщина какая-то со сцены нас стыдила.
– Прекрасный актер!
– сказал я об Ульянове.
– Отточенное мастерство.
– Ах, зачем это!
– сказал Геннадий Матвеевич и пошел проделывать фокусы голосом.
– Зачем эти наивные хитрости!
– Он выхватил у меня журнал и швырнул на стол.
– Если тебе нравится театр, так иди на сцену! Попробуй себя! И ты иди, мальчик!
– сказал он семикласснику.
– Я же вижу: тебя это волнует!
Я поднялся на сцену и запрыгал на одной ноге, ступню другой ноги я придерживал рукой у самого кармана; потом, когда все начали на меня смотреть, я засунул ступню в карман - я не прочь был выступить с этим номером. Но Геннадий Матвеевич остановил меня:
– У нас не цирк.
Он усадил всех за стол и стал читать пьесу: он изображал голосом и движениями, он объяснял, что это за люди такие - Городничий, Земляника, Хлестаков и все прочие.
Геннадий Матвеевич решил попробовать меня на роль Бобчинского.
– "Чрезвычайное происшествие, - начал я читать дербервилевским голосом.
– Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу..."
Все засмеялись.
Мне нравилось на репетициях. Геннадий Матвеевич следил, чтобы я не очень-то раскачивался взад-вперед и не совал то и дело руки в карманы. Димка Вахромеев - он изображал Городничего - всегда зло на меня смотрел, когда я это проделывал: считал, что только ему можно. Пришлось перестать раскачиваться. Но я решил: когда будем выступать перед зрителями, я все равно наверстаю.
Мы с папой заделались театралами. Один актер в театре так же, как мы с Димкой, любил раскачиваться взад-вперед, еще он здорово умел руки воздевать - я на репетициях точно так же стал делать; у другого актера я научился ходить мелкими шажками и цыкать зубом. Шажки Геннадий Матвеевич оставил, а цыкать запретил.
Спектакль наш состоялся в конце учебного года. Дед, папа и мама пришли смотреть. Опять Геннадий Матвеевич волновался, опять в первом ряду сидела его старенькая жена и успокаивала его взглядом. В зале было много хохоту, особенно когда мы с Димкой долго стояли друг против друга и раскачивались. После спектакля Геннадий Матвеевич каждого из нас обнял и расцеловал, мне он сказал:
– Виталий, поздравляю! Это успех!
Он прослезился, а уж когда в комнату, где мы толпились, прибежала какая-то семиклассница и преподнесла нашему руководителю букет роз, Геннадию Матвеевичу пришлось достать платок и вытереть себе глаза. Потом я узнал: цветы прислал папа. Дома он рассказывал, что смотрел не столько на сцену, сколько на "этих старых людей".
В тот же вечер Геннадий Матвеевич пригласил меня к себе домой:
– Виталий, составь компанию старому артисту.
Он познакомил меня со своей женой, и мы пошли по городу, справлявшему, по всем приметам, какой-то праздник: тихие предвечерние улицы украшены были нежной зеленью, которая кое-где отливала золотом.