Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки
Шрифт:
– Все должно быть по-другому, - сказал я.
– Ты поняла?
Она взглянула на меня, резко повернула голову, наверно, подумала: "Так ты за него?"
– Я тут буду ждать, - сказал я.
Она опять на меня так же взглянула.
– Ты уже сориентировался?
– Она похлопала меня по щеке, довольно сильно - не такая уж это была ласка.
– Если я задержусь, иди домой.
Я сидел и обдумывал то, что надо было обдумать. Все мои мысли начинались со слова "допустим". Уже совсем стемнело. Я только догадывался, что на соседних скамейках сидят люди. Потом я догадался, что их не стало. Мы один на один остались с церквушкой. Она была памятником архитектуры, а я человеком, которому незачем идти домой. Я перебирал свои "допустим".
О том, как я расстался с близким
перебраться в другую эпоху
Допустим, все будет по-другому: мы перейдем жить к бабушке номер два. Книжку любимую я с собой заберу. "Симфонию" и магнитофон тоже. Папину пишущую машинку, любимые вещицы, транзисторный приемник... Для каждой вещи я подбирал место в бабушкиной комнате. Одежки вместе со шкафом, сервант... придется вынести бабушкин диван. Кстати, на чем мы будем спать? Что, если, как в поезде, сделать верхнюю и нижнюю полки? Бабушкин стол пришлось тоже убрать... фарфоровых охотников уже кто-то свалил на пол, и они разбились. Бронзовая собака задрала голову и завыла. Хвост она все еще держала на отлете. Папа зацепился за "Симфонию" и упал на деревянный домик с аистом на крыше. Аист закричал, как кричат лебеди в пруду в нашем парке. "Может, это не аист, а лебедь?
– подумал я.
– Но ведь лебеди не живут на крышах". Бабушка номер два стояла и раздумывала, как добраться до двери. А мама сидела на шкафу, свесив ноги: там просторней. Мне было ясно: все это не для Дербервиля.
Дербервиль вскоре появился, чтобы мне об этом сказать, он сел рядом со мной на скамейку.
"Я ухожу: мне негде разместить мой гардероб.
– Он задумался.
– У меня такое впечатление, - сказал он, - что я прожил почти сорок лет, чтобы решиться на этот поступок. Я ухожу в семнадцатый век, в эпоху Кромвеля и великих событий. У меня там прекрасное имение и слуги. Все должно быть по-другому! Вы ведь, все поняли, правда?"
Я не стал расспрашивать, при чем здесь сорок лет. Остальное я понял. Он, сколько мог, был со мной, но теперь действительно негде разместить его гардероб.
"Я все понимаю, сэр", - сказал я.
Тогда он приподнял цилиндр.
"Возьмите на память мои чешские туфли, - сказал он.
– Вещицы и кресло я вам тоже оставляю. Прощайте!"
Он стал уходить в темноту, как уходят навсегда. Когда он переходил улицу, проезжавшее такси остановилось. Шофер открыл дверцу и сказал:
"Эй ты, диво! Хочешь, я тебя бесплатно подвезу?"
Дербервиль не ответил. Он шел все быстрей. Свет фонаря отсвечивал в его цилиндре; он ступал бесшумно. Ненадолго он остановился и поговорил с каким-то человеком. Я напряг зрение, чтобы рассмотреть этого человека. Я его узнал: это был англичанин прогрессивных взглядов из эпохи Кромвеля. Руку он держал на перевязи - значит, ранен был. "Действительно, неплохо смоделировано", - подумал я. Дальше они пошли вдвоем. Скоро я перестал их видеть - то ли они растворились, то ли их черные костюмы слились с темнотой. Один раз, правда, что-то блеснуло, но, может, это были очки какого-нибудь прохожего.
– Что ты здесь делаешь?
– спросили меня и потрясли за плечо на тот случай, если я сплю.
– Сбежал из дому, да?
Я стал насвистывать и притоптывать ногой, чтоб никому не могло прийти в голову, что у нас дома что-то стряслось.
– Никто у нас из дому не убегал!
– сказал я.
– Я жду здесь родителей, отлучились ненадолго.
– А мы смотрим ночной город, - сказал Сас.
Он стал рассказывать своей махонькой девочке, которая заменила ему высокую Нелли, о памятнике архитектуры семнадцатого века. Я понял, почему ему больше не нужен англичанин из эпохи Кромвеля. О том, что в церкви побывала нечистая сила, этот эрудит ничего не знал. Я старался запомнить то, что он говорил. Это может пригодиться: пора уже мне пригласить Свету на вечернюю прогулку. Я полез в карман за дербервилевским блокнотом, чтобы записать слово "контрфорс". Блокнота в кармане, конечно, не оказалось. Я засмеялся.
– Сас, - сказал я, - с англичанами покончено, правда?
Он кивнул.
– Что ж, это было полезно.
И он спросил с лопушандской заботливостью:
– Может, пойдешь с нами?
–
– ответил я.
– Сейчас появятся родители. Вон они, кажется, идут.
Нет, это шли не они.
Долго вообще никто не шел.
Потом послышались голоса - не их.
Допустим, они появятся только утром. Я дождусь. Проехала машина, фары ее далеко осветили улицу - ни одного прохожего. Допустим, мама появится одна... Я заплакал: я понял, что так оно и случится. Чтобы какой-нибудь из прохожих не услышал, я старался плакать беззвучно. Это было необъяснимо, не из моей жизни. Это была уже другая жизнь, и нужно было к ней привыкать.
О том, как она теперь выглядит, наша жизнь
На далекой окраине города, откуда можно увидеть горизонт, где за девятиэтажными домами начинается поле с негородской зеленью, стоит большущий, в два корпуса, интернат. Здесь работает папа и его новая жена. Живут они в двухэтажном домишке, построенном для хозяйственных нужд и приспособленном под жилье для учителей.
По воскресеньям я приезжаю сюда - обычно первым автобусом, - схожу на конечной остановке, но к двухэтажному домику не иду, а затаиваюсь за интернатской оградой, в том месте, где выставлены ящики и баки с кухонными отходами. Здесь я застаю двух-трех кошек, которые уже привыкли ко мне и не обращают на меня внимания. Скоро из дверей дома выбегает Хиггинс - в майке, если тепло, или в синем спортивном костюме - и следом за ним папа в таком же костюме. Это они уже приступили к своей получасовой пробежке. Они убегают в поле, а я слежу за ними, прячась за баками, пока они видны, а потом сижу на ящике и жду их возвращения. Они вбегают во двор потные, переговариваются. Возможно, разговор обо мне идет. Я ухожу, быстро иду на остановку автобуса: через пятнадцать минут они там появятся. Они всегда удивляются, что ни разу не пришлось им ждать меня. Я провожу с ними целый день.
Вечером меня провожает кто-нибудь один - Хиггинс или папа (наверно, нехорошо получилось бы, если бы каждый раз провожал папа). Это само собой получилось.
С папой мы две-три остановки идем пешком, разговариваем. С тех пор как папа с нами не живет, мы стали ближе друг другу, и мне уже не нужно придумывать, чтобы выходило, как у отца с сыном.
Папа переменился. Он всегда теперь причесан, на работу, как я узнал, ходит в белой рубашке и в костюме, но, главное, какая-то твердость в нем появилась: он теперь умеет говорить таким тоном, что и в голову не приходит ослушаться. Нет, лопушандцем его не назовешь. Я думаю, он отыскал какую-то третью планету. Как она называется, я не знаю, но я уверен: жители этой планеты превыше всего ставят поступки.
Почему-то вблизи папиного дома мне везет на драки: я уже три раза подрался. Один раз, когда шел с Хиггинсом, - с тремя интернатскими. Кончилось тем, что они скрутили меня и один из них уселся на меня верхом. А мне было начхать. Хиггинсу тоже досталось, но он бодрился, а я еще долго лежал ничком и плакал, хотя мне было и начхать. Потом интернатские спрашивали меня:
– Чего ты к нам полез?
Что я им мог объяснить? Вот Хиггинс - тот кажется, понял. Он, как любит говорить папа, тонкий человек.
Поздним вечером я возвращаюсь в свой дом. Два года оказалось достаточно, чтобы мама присмотрела себе нового родного человека с защищенной темой и "Жигулями". Только он работает не в институте, а на заводе - руководит отделом. Тема его тоже с двумя "ф" и волнующим словом "ЭВМ". Человек он спокойный и рассудительный и все на свете берется объяснить - при помощи техники. Если его послушать, то дождь - техника, и плач - техника, и смех - тоже техника. Все ему ясно, и он к тому же начальник, поэтому он с людьми разговаривает покровительственно и удивляется, что некоторые неначальники, которым еще не все ясно, одергивают его. Любимое его слово "логично". Что бы он ни сказал, он обязательно спросит в конце: "Логично?" Люди отвечают "логично", иначе он снова при помощи техники начнет доказывать, а это вынести трудно. Он говорит "дожить" и "пренциндент". Я не поправляю: мне нравится, что он и этим от папы отличается. Он будет так говорить до самой смерти: кто станет поправлять начальника? А папины словари листаю один я.