Прощай, гвардия!
Шрифт:
Хочется, чтобы наш медовый месяц длился бесконечно.
Пока любимая спит, прижавшись к моей груди, я ощущаю тепло ее дыхания и прикосновение влажных, уставших за ночь губ. Слышу биение ее сердца, любуюсь длинными локонами. Даже во сне она само совершенство!
Я не хочу будить Настю и стараюсь не двигаться, чтобы не прервать ее чуткий сон.
В окно заглядывает солнечный зайчик – предвестник холодного зимнего дня, но нам тепло из-за натопленной печи и благодаря любовному жару наших сердец.
Мысли невольно обращаются к недавним событиям.
Свадебная церемония, скрывать не стану, была утомительной,
Сразу трое местных «кутюрье» крутились вокруг меня с иголками и булавками, то укорачивая, то удлиняя парчовый, с золотом, роскошный камзол. При этом они заламывали руки и в один голос сокрушались, что на все про все им дали слишком мало времени.
– Ах, если бы у нас был хотя бы месяц! Я тогда бы мог умереть с чистой совестью, – говорил один, а остальные кивали в такт его словам.
Венчаться в военном мундире мне запретили. Пришлось обрядиться в партикулярное платье. И, если честно, я себе в нем не нравился. Эдакий придворный пудель-шаркун – самое бесполезное и никчемное на свете существо.
Я давно уже сроднился с армией и даже помыслить себе не мог, что буду делать, когда придется уйти в отставку (если доживу, конечно). Служба занимала у меня двадцать четыре часа в сутки, я жил насыщенной жизнью, и как мне теперь удастся выкраивать время для семьи?
Жаль, не было Карла. За кузеном уже отправили гонца, но путь туда и обратно не близкий. Когда братец прибудет в Петербург, я уже буду на войне вместе со ставшим вдруг моим Преображенским полком. А там уж как обстоятельства сложатся.
И моя мама… Вернее, мать настоящего Дитриха. Она по-прежнему находилась на своей далекой курляндской мызе.
Как-то некрасиво получается, почти как у американцев, которые со спокойной совестью отправляют одряхлевших родителей в дом престарелых. Конечно, маленькое собственное поместье – вроде как из другой оперы, но, имея сына в высшем гвардейском звании (выше подполковника уже не прыгнешь), прозябать на глухом курляндском хуторе… Мне совесть не позволит так поступить с мамой Дитриха. Загрызет, однозначно.
Но тут есть и другие аспекты, которые зависят не от меня.
Захочет ли она поселиться со мной, зная, что ее родного сына уже несколько лет не существует, а в его телесной оболочке находится совсем другой человек? Или она не оставила надежды, что в один прекрасный миг Дитрих возродится, как феникс, а я растворюсь в таинственном нигде?
Будто понимая, что речь идет о нем, мое, до сей поры редко показывавшее себя альтер эго заворочалось. Стоило больших усилий загнать его в самую глубину подсознания, чтобы остаться самим собой. Тяжело жить за двоих.
Свадебные приготовления были в самом разгаре. Как я ни сопротивлялся, на голову мне нахлобучили посыпанный пудрой парик (парикмахер полтора часа над ним изгалялся), заставили натянуть узкие чулки и абсолютно неудобные башмаки с бриллиантовыми пряжками. В довершение всех измывательств облили литром духов. Теперь я пах, словно все столичные цветники, вместе взятые.
Бог с ним, с париком, хотят пудрить – пусть делают, но когда мою физиономию чуть было не покрыли тройным слоем белил и румян, я взбеленился и твердо заявил, что желаю сохранить природный цвет лица. Чай, не стареющая телезвезда или гламурный гомик. Плевать, что такова
Потом были всякие бессистемные парадные разъезды в карете, общение с толпой народа, львиную долю которого я видел в первый и, надеюсь, последний раз в жизни. Угодливые речи, льстивые слова. Во мне теперь видели пробивавшегося наверх любимчика императрицы и потому считали, что знакомство со мной может быть полезным во всех отношениях. Еще чуть-чуть – и пойдут разного рода просьбы и челобитные.
Надеюсь, Бирон понимал, что я никоим образом не собираюсь занимать его место, однако, думаю, он был только рад моей скорой свадьбе, а еще больше – предстоящей отправке меня на войну со Швецией. Я не осуждал его. В какой-то степени мне было даже жаль фаворита. Он делал карьеру через постель, а я шел вперед сквозь пороховой дым, под грохот пушечной канонады. Так когда-то пробивался Миних, нынче громивший поляков и турок.
Фельдмаршала снова ждала слава. Он даже не подозревал, что на днях его судьба круто изменилась. Вместо ссылки и долгого прозябания в Сибири на пару со своим приятелем – пастором Мартенсом он по-прежнему оставался на коне, а императрица готовила указ, делавший бравого вояку генералиссимусом.
Окажись Миних сегодня на моей свадьбе, он осушил бы не один десяток кубков и перетанцевал бы со всеми приглашенными красотками, да так, что все каблуки отлетели бы. У него была бездна энергии.
Среди встреченных находился и Круглов. На него все еще сыпались милости Анны Иоанновны (стоит сказать, вполне заслуженные). Он получил перевод в усиленную роту императорской охраны и стал в ней вторым по чину офицером после Муханова.
– Необходимо извлечь уроки из недавних событий и сделать так, чтобы подобные перевороты были больше невозможны, – сказал я Круглову после обмена приветствиями.
Секунд-майор улыбнулся:
– Не волнуйтесь, господин подполковник. Сие было нами уже размыслено. Надлежащее будет сделано. А вашей невесте передайте от меня поклон.
Все было обставлено так помпезно, будто устроители намеревались переплюнуть свадьбу принца Антона Ульриха с цесаревной Анной Леопольдовной. Я уже начинал испытывать неудобство перед их высочествами.
Поневоле позавидуешь некоторым молодоженам из суматошного двадцать первого века, которые заскакивали в ЗАГС на несколько минут, чтобы быстренько заполнить нужные бумаги, а потом ехали отмечать это событие в небольшой уютный ресторанчик. Подобным образом поженились мои знакомые. К тому моменту, как парочка «созрела» до решения официально узаконить свои отношения, они уже успели обзавестись двумя детьми.
Однако мои мучения были вознаграждены сторицей, когда боярин Тишков подвел ко мне Настю – красивую и нарядную. Ее точеная фигурка казалась еще стройнее, чем обычно. Ленты, кружева, белоснежное шелковое платье, изумительной работы ожерелье на нежной девичьей шейке, инкрустированная драгоценными камнями диадема, высокая пышная прическа, фата. Все такое незнакомое, непривычное. Только глазки моей Насти остались прежними – озорными и смеющимися. Даже укрывшись за невесомой полупрозрачной фатой, они по-прежнему излучали доброту, я чувствовал это сердцем. И плевать, какой на мне парик! Плевать, что жмут башмаки, что устала голова, что сегодняшний день длится дольше вечности, что где-то прячется не разоблаченный до сей поры Балагур!