Прощай ХХ век (Память сердца)

Андреева Татьяна Александровна

В конце шестого класса я познакомилась по переписке со словацкой девочкой Милой. Тогда по стране прокатилась, (можно только догадываться, кем поднятая), волна переписки с детьми из стран так называемого «социалистического лагеря». В него входили Восточная Германия, Чехословакия, Польша, Болгария, Румыния, Югославия и Китай.

Как все изменилось с тех пор! Уже нет социалистического лагеря, и помнят о нем разве что старики и люди моего поколения. Снова стала объединенной Германия, Чехословакия распалась на два государства — Чехию и Словакию; Югославию насильственно разделили, сделав из нее несколько государств. Я специально не пишу, кто это сделал и зачем, (хотя ко всяческому насилию отношусь крайне отрицательно). Наверное, это не так уж важно, важен сам факт произошедшего и его результат, настоящий и отдаленный. Мне кажется, что люди вообще слишком много значения придают себе и своим действиям. На самом деле, очень многие процессы происходят независимо от нас, как бы в результате «накопления критической массы» в разных сферах жизни, например, сосредоточения большого количества людей в одном месте, резкого расслоения общества, или столкновения различных культур и религий. Имеет значение не физическое и даже не политическое, а духовное разобщение и противоречия между людьми и странами, которые веками были неразрешимыми,

а сейчас еще больше обостряются, потому, что мы живем в переходное время, то есть при большой неопределенности и непредсказуемости происходящего. Большие события последнего десятилетия в маленькой, с нашей точки зрения, Европе затронули нас как бы по касательной линии. Но если вдуматься, то не только в Европе, но и глобально они изменили все. И кто знает, в какую сторону. Как в рассказе Рэя Брэдбери о путешественниках в прошлое, где один неосмотрительный шаг в сторону от туристической тропы, проложенной предпринимателями посреди эпохи динозавров, приведший, казалось бы, к гибели только одной бабочки, необратимо изменил будущее всего человечества. Занятые своими очень важными проблемами, мы почти не заметили, как изменился мир, а он изменился и продолжает меняться все быстрее и быстрее…

Переписываться тогда было очень модно, и многие дети завели себе друзей по переписке за границей. Однажды в школе, мне просто дали письмо Милы на одном из классных собраний, и сказали: «Если хочешь, напиши»… Я написала коротенькое письмо, потому что не умела, не любила писать, чего нельзя было сказать о Миле. Наша переписка и дружба состоялись только благодаря ее таланту и огромному желанию писать. На мои первые короткие письма Мила убористым почерком писала длинные на три, четыре, а то и пять листов, ответы. Постепенно, стыдясь свого неумения и сдержанности, я стала отвечать все более подробно, хотя было удивительно, что чужого человека могут интересовать мельчайшие подробности моей жизни. Сама Мила могла по часам описать свой день, неделю, все встречи и разговоры с подругами и друзьями, подробно рассказать об учебе в школе и так далее. Читать ее письма было очень интересно. Меня трогало ее милое легкое коверкание моего родного языка. (Надо сказать, что русский она знала прекрасно). Оказалось, что словацкий язык очень схож с русским. Будучи одним из славянских языков, он сохранил множество общих с русским языком старинных корней и слов, давно утраченных нами, или принявших прямо противоположное значение. Меня очень забавляло, что «духи», например, по-словацки называются «вонявка». «Пахнэ» — значит воняет, а «воня» значит хорошо пахнет! Как не вспомнить, что ничего на свете не делается просто так и не проходит даром! Когда-то в Геническе я случайно прочитала «Приключения Незнайки и его друзей» на украинском языке. Мама разъяснила мне значение незнакомых слов. Это было чудо — читать на другом языке книжку и понимать, что в ней написано. Наверное, тогда впервые меня очаровала магия игры слов и восторг проникновения в их значение, в таинственные глубины познания. Украинский язык — тоже славянский и тоже очень схож с русским. На словацком языке замкнулась одна из цепочек случайностей, которая впоследствии приведет меня на факультет иностранных языков, изучать английский язык и делать для себя открытия — в истории и литературе англоязычных стран. Сейчас это звучит несколько странно — открывать мир через язык, но тогда мы жили в полной изоляции от всего остального мира, да и о себе знали только то, что нам разрешали знать. Поэтому через Милу я как бы заглядывала в ухоженную, воспитанную Европу, а она через меня заглядывала в невероятную, громадную, непонятную Россию. В письмах мы узнавали друг о друге и о своих странах то, о чем не писали в газетах, не говорили по радио и не передавали по телевидению. В смысле информированности я быстро опередила своих сверстников, стала читать и узнавать о Чехословакии и Европе как можно больше, чтобы быть ближе к своей новой подруге, соответствовать, как мне казалось, ее уровню развития, о котором я знала только из книг великих европейских писателей. Какая я была глупая и романтичная! Лишь, съездив, в гости к Миле, узнав множество людей других национальностей, пообщавшись с ними и увидев, какие маленькие бывают целые государства, какие, в большинстве своем, обычные люди там живут, я впервые ощутила за спиной всю мощь и громаду своей великой страны. Сейчас, в после перестроечные времена, после распада Советского Союза, после того, как нас перестали бояться, а заодно уважать, когда только ленивые не оскорбляют наше национальное достоинство, некоторые русские люди с пренебрежением отзываются о своей стране, о России. Они, как будто стыдятся нашей общей бедности и внутреннего разлада, отражающегося в каком-то запредельном напряжении сил и чувств людей. Или, что еще хуже, ведут себя за границей нарочито развязно, шумно, по-купечески транжиря, не слишком праведно заработанные деньги. Некоторые люди не выдерживают этого напряжения и трудностей и уезжают за границу жить, (где, кстати, большую часть из них никто не ждет). В связи с этим вспоминается, что однажды, во время разрухи в гражданскую войну 1918–1919 г.г. знаменитый русский художник и поэт Максимилиан Волошин сказал — «когда мать больна, сыновья ее не бросают».

Мы переписывались более пяти лет, прежде чем встретились в 1965 году. Мила по приглашению приехала к нам в гости на поезде. Чтобы она не заблудилась в Москве, мы с мамой поехали ее встречать. Заодно мы решили показать Миле нашу столицу. Громадный многомиллионный город ошеломил ее размахом широких улиц и проспектов, просторными площадями, фонтанами, и бесконечным людским потоком. Это и неудивительно, потому что Попрад, городок, в котором она жила, насчитывал не более десяти тысяч жителей и был по положению примерно таким же, как наша районная Тотьма, или Кириллов. В Чехословакии он считался приличным городом средней величины. Впервые сталкиваясь с нашими величинами и расстояниями люди из тесных европейских государств, приходят в состояние шока. Как веселились мои словацкие друзья, когда на их вопросы велика ли Вологда и далеко ли она от Москвы, я отвечала им, что Вологда — это небольшой город, в котором всего триста тысяч жителей, и расположен он недалеко от Москвы, в каких-то пятистах километрах. Эти мои слова они передавали друг другу, как анекдот. Трехсоттысячный город в Европе — это огромный город, а пятьсот километров, это часто длина или ширина целого государства.

Я вернусь к Миле позже, а сейчас расскажу еще об одном важном отрезке времени в своей жизни — переходе в другую школу и учебе в старших классах. Мы с братом перешли в восьмую одиннадцатилетнюю школу. Наряду с первой школой, которая уже тогда была «английской», наша считалась одной из самых престижных. Мы сразу поняли почему. В отличие от десятой,

демократичной школы, в которой учились хулиганы со всей округи, здесь учились дети «начальства», видной интеллигенции и партийных руководителей. Вся эта компания была слегка разбавлена детьми учителей, врачей и простыми детьми, проживающими по близости. Школа была большая, ухоженная, с красивым цветником перед входом и новым спортивным залом. Но самое главное и самое драгоценное в этой школе были ее учителя. Таких знающих, строгих и требовательных учителей у меня еще не было. Математику, мой самый нелюбимый предмет, преподавала Зинаида Ивановна Румянцева. Все ученики ее панически боялись и уважали. Зинаида Ивановна была невысокой, некрасивой женщиной, но большие, чуть навыкате серые глаза ее светились умом и весельем, а когда нерадивый ученик заикался у доски, эти глаза метали молнии такой силы, что мозги от ужаса атрофировались. Я учила математику исправно и старательно. В этом благородном деле мне помогали мои новые подруги, особенно первая среди них, Рита. До сих пор я ничего не понимаю в алгебре, но как ни странно, со временем поняла и полюбила геометрию. Наверное, потому что для ее понимания необходимо воображение, а с воображением у меня всегда было все в порядке. Все мои новые подружки были, на мой взгляд, самыми умными и красивыми. Моя любимая Рита казалась мне верхом ума и красоты, она училась на пятерки, понимала математику, физику и химию, а еще у нее были зеленые раскосые глаза, чудесные густые светлые волосы и при небольшом росте точеная фигурка. В кинотеатре им. Горького (сейчас на его месте стоит поклонный крест) только что прошел французский фильм «Шербурские зонтики», с прелестной Катрин Денев в главной роли. Чем-то Рита напоминала ее, особенно, когда делала прическу а ля Катрин Денев. Сама Рита считала себя некрасивой, потому что все ее тонкое личико было покрыто бледными пятнышками-веснушками, а когда она краснела, они становились ярче и виднее. Мы с Ритой дружили еще с несколькими девочками из своего класса — с Тамарой, Валей, Лидой и пришедшей к нам в десятом классе Светланой. Какие они все были разные и замечательные. Нам было по шестнадцать лет. В этом возрасте девочки моего поколения мечтали о большой любви на всю жизнь, о том, чтобы, как в кино, всем классом поехать куда-нибудь на стройку, например, на БАМ, и стать знаменитыми. Так нас воспитывали в школе и дома. Мы были ужасно романтичными, очень чистыми в помыслах и тем более в действиях. Особенно мы с Ритой, потому что мы были самыми худенькими и маленькими, плоть пока нас не обременяла. Нам хотелось дружить с мальчиками, нравиться им, встречаться с ними и вместе гулять, что мы с переменным успехом и делали. Поцелуи и что-то еще представлялось мне в неясных мечтах, влекло и пугало одновременно. Мы зачитывались романами о любви и стихами. А я пыталась сама сочинять стихи.

Как многие юные начитанные создания, я начала составлять ритмические строчки и рифмовать их в 16 лет, а затем с некоторой периодичностью при перемене времени и мест, в трудные минуты жизни и просто по случаю.

Стихотворная форма многих привлекает кажущейся внешней простотой и лаконичностью. Думаешь, как здорово, столько мыслей и чувств можно уместить в малое пространство стиха! Отсутствие знаний о стихосложении подкрепляет уверенность в том, что это очень просто — нужно только к своим чувствам и мыслям подобрать рифмы — и все, стихотворение готово. Кто в России не писал стихов?!

Но, что же на самом деле влечет нас к поэзии так сильно и, что заставляет массу бесталанных людей писать стихи, эти тончайше организованные художественные формы, наполненные сжатым до предела смыслом и чувством? Что заставляет людей раз за разом возвращаться к поэзии, к этой высшей форме существования языка, или, как писал в девятнадцатом веке Эрнст Теодор Амадей Гофман, к этой «внутренней музыке», в которой «открывается священная гармония всего сущего, как глубочайшая из тайн природы»? Не претендуя на первенство своих доводов, думаю, что сочинение стихов это своеобразная компенсация при духовной и\или физической дисгармонии, это средство упорядочивания внутреннего состояния человека извне. Будучи сверхупорядоченной структурой, она своими ритмами на всех речевых уровнях воздействует, по всей вероятности, на психофизиологические ритмы человека, придавая им некую стройность и гармонию.

Давно замечено, что даже чтение стихов необыкновенно сильно воздействует на человека. Ярчайшим и крайне выраженным свидетельством тому является рассказ вологодского писателя, поэта и российского мученика XX века Варлама Шаламова, «Выходной день». Пережив двадцать лет сталинских лагерей и ссылок, дойдя до последней черты отчаяния от голода, пыток унижения и холода, он писал, что «последним спасительным» для него «были стихи — чужие любимые стихи, которые удивительным образом помнились там, где все остальное было давно забыто, выброшено, изгнано из памяти». Чтение стихов спасало его от смерти! В этом же рассказе говорится о спасительном воздействии молитвы. А ведь молитва — это тоже ритмически организованная структура, недаром она читается на распев, соединяя мелодические и прозаические ритмы.

Не менее сильным воздействием на нас обладают также музыка и живопись — виды искусств, обладающие выраженной ритмической структурой. Тут можно ответить себе на вопрос, почему один поэт, художник или композитор нам нравится, а другой нет. Почему молодым нравится более ритмичная и менее нагруженная мыслью музыка, а зрелым людям музыка более мелодичная и глубокая по смыслу? Ответ, по-видимому, заключается в том, в какой степени внутренние ритмы организма человека совпадает с внешними ритмами художественного произведения.

Насколько же сильнее воздействие стихотворной формы на человека, когда он сам пишет стихи. В 1834 году Е. А. Баратынский, один из первых лириков «золотого века» русской поэзии, написал гениальные строки:

«Болящий дух врачует песнопенье. Гармонии таинственная власть Тяжелое искупит заблужденье И укротит бунтующую страсть. Душа певца, согласно излитая, Разрешена от всех своих скорбей, И чистоту поэзия святая И мир отдаст причастнице своей».

Если вспомнить, когда я писала свои стихи, то получается, что это было в переходном возрасте, в минуты одиночества и непонимания со стороны других, когда в душе были разлад и тоска. А написание стихотворения — это настрой на лирический лад, улавливание мысли и образа, подбор слов для их выражения, обработка текста в соответствии с правилами стихосложения. Все это привносит в душу покой и удовлетворение. И все же это еще не стихи. Стихи — это, наверное, как у А. С. Пушкина или А. А. Ахматовой, которые говорили, что они не пишут стихов, а лишь записывают их, как будто с чьего-то голоса, звучащего извне.