Прощай ХХ век (Память сердца)
Шрифт:
Отец был боевым офицером, прошедшим Финскую и Великую Отечественную войны. Он рассказывал нам, своим детям, как замерзал в окопах на линии Маннергейма, как, будучи пехотинцем, прошагал, проскакал и прополз на животе к мирной жизни через всю Белоруссию и Польшу. Он был одним из организаторов партизанского движенья в белорусских лесах, командовал партизанским отрядом и закончил войну в польском городе Лигнице комендантом города. В белорусских лесах жить приходилось и в землянках и на голой земле. Часто зимой спали на снегу, ложась на одну полу полушубка, а закрываясь другой. От холода спасались спиртом. Спирт был универсальным допингом, и в бою помогал быть бесстрашными и спасал от холода. Один недостаток у этого лекарства — к нему привыкают. Война страшна еще и тем, что с нее возвращаются люди, привыкшие к ежедневному приему алкоголя. Армия, вернувшаяся в 1946 году в Россию, домой, принесла с собой алкоголизм, как известно, передающийся по наследству.
В сорок пять лет, отмеченный всеми орденами и медалями, кроме звезды Героя Советского Союза, (что его очень огорчало), здоровый, полный сил мужчина, вдруг оказался не у дел. Переживания отец глушил старым дедовским способом.
Гражданскую работу дали «в бытовке». Отец стал директором обувной фабрики, на которой еще в большом количестве работали бывшие фронтовики, почти все инвалиды, покалеченные на войне. Фабрика, в основном, занималась ремонтом обуви, но было на ней и маленькое производство, где делали первые кожаные сапожки, вошедшие тогда в большую моду. Сапожки — предмет вожделения всех вологжанок, выглядели очень хорошо, почти как импортные, время от времени завозимые в центральный универмаг и идущие нарасхват. Вологодские сапожки были сшиты из лучшей кожи, на самом модном каблуке — шпильке, но имели один большой недостаток — при ходьбе скрипели, как армейские сапоги!
Первое время мы от отца почти ничего не слышали о его работе. Наверное, он был растерян и унижен оттого, что его, полковника, боевого офицера поставили командовать мелким производством, на котором невозможно было реализовать себя в полной мере. Однако, будучи человеком, очень общительным и добрым, он быстро завоевал любовь и уважение своих «сапожников», ставших называть его «Батя», как на фронте. Постепенно он привык к новому месту, у него появилась заместительница, молодая женщина с образованием обувщика, хороший работник и прекрасный человек. Кроме того, отца избрали председателем городского Совета ветеранов войны. Работа с ветеранами была общественной, но она захватила отца гораздо больше, чем работа на фабрике. Тут все было знакомо и привычно, со многими ветеранами до демобилизации он служил в одной дивизии, многих знал по Северному военному округу. Сначала ветеранская работа приносила ему удовлетворение и даже доставляла удовольствие, позже, с годами, что-то изменилось. Кто-то, заслуженно или незаслуженно получал большие льготы и пенсии, кто-то меньшие. Появился внутренний разлад, и это не могло радовать отца, который старался помогать ветеранам в получении квартир, улучшении жилищных условий и тому подобное. Встречи ветеранов, направленные на благое дело — сбор информации об их участии в прошедшей войне, составление некоего исторического материала о них, хранящегося теперь в областном краеведческом музее, на работу с молодежью, перерастали в выяснение отношений. В то время одни считали отца замечательным человеком и самым лучшим руководителем, у других он вызывал неодобрение и раздражение. Как правило, эти другие были либо обиженные ветераны, либо крупные городские руководители. Отца это не очень волновало, он говорил: «Я живу хорошо, у меня все есть, за себя я просить ни к кому не хожу». И не ходил, никогда.
С годами редели ряды ветеранов, физически уменьшалась общественная работа. Но отцу очень важно было, чтобы его знали, помнили и любили. Он ходил на все ветеранские встречи, бывал на всех праздничных демонстрациях, стоял на трибуне возле памятника Ленину и ходил рассказывать о войне и героизме советского народа всюду, куда его приглашали. А приглашали его в школы, в техникумы, в институты, в партийные организации, в газеты и тому подобное, и всюду встречали с распростертыми объятьями и накрытым столом.
Вскоре отец ушел на пенсию, все меньше его друзей собиралось по праздникам на площади Революции, и закончилось все ранним инсультом, диабетом и несколькими годами почти неподвижной жизни на диване поближе к кухне и туалету. Он стал никому, кроме нас, не нужен. Мы вдвоем с мамой на руках таскали отца с четвертого этажа к машине скорой помощи и возили его из одной больницы в другую. В последние два года ему сделали четыре операции, отрезая по частям правую ногу.
Мой отец умер в 1992 году в возрасте 78 лет. Природой в нем было заложено могучее здоровье, к примеру, его мать прожила 92 года, а бабка 115 лет. И он мог бы жить и жить.
Не хочу, вспоминая отца, останавливаться на грустной ноте. Потому, что он был большим оптимистом, весельчаком, компанейским «парнем», и была у него в жизни радость, которую никто и ничто не могло омрачить — любимая дача — «скворечник» из досок за деревней Баранково, да шесть соток болота. За многие годы титанического труда мама превратила их в ухоженный клочок земли, где на каждом сантиметре что-нибудь посажено. Там росли любимые папины цветы — флоксы, кусты смородины, малины и крыжовника, яблоньки, овощи и всякая зелень. Он говорил: «Весело и быстро на дачу побежал», и бегал туда все лето каждый день. У него там была свобода, солнце, воздух и генетическая память о покинутой родной деревне. Даже умирая в больничной палате, в бреду, он видел себя счастливым на даче и говорил мне: «Дай малины, вон на тарелке ягодки лежат»…
На прощании в Доме офицеров и на похоронах было много людей, говорили много хорошего, и я думаю, если бы он мог видеть свои похороны и слышать все сказанное, они бы ему понравились.
В день похорон я поняла, как сильно любила отца и как он мне нужен, пусть больной, ворчливый, подчас несправедливый, но чтобы был.
Из Грязовца в Вологду мы переехали не сразу, ждали, пока сдадут новый дом в самом центре города, на улице Батюшкова. В этом доме отец получил двухкомнатную квартиру, так называемую «хрущевку», с проходными комнатами на четвертом этаже под крышей. Еще у нас была трехметровая ванная комната, с титаном, нагреваемым с помощью дров, и пятиметровая кухня.
Здесь мы выросли, отсюда разъехались на учебу и на работу. Несмотря на то, что в квартире нас было шестеро вместе с бабушкой, мы все здесь как-то размещались и устраивались. Папа с мамой и Леной спали в
Руководивший в это время страной Н. С. Хрущев был неоднозначной политической фигурой. Он инициировал и провел XX Съезд коммунистической партии, на котором открылись преступления Сталина против своего народа. Он также «прославился» знаменитой фразой, брошенной с трибуны ООН: «Я вам покажу Кузькину мать!», обращенной к американскому империализму. Был он известен и названной в его честь «хрущевской оттепелью» — внезапным разрешением печатать, ранее запрещенную литературу, говорить вслух, то, что потихоньку обсуждалось на кухнях. До этого до нас доходили только воспоминания бывших узников фашистских концлагерей. Но уже это у читающего и думающего человека вызывало желание провести некоторые параллели. И вдруг в 1959 году появляется книга А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», вышедшая в формате «Романа-газеты». А надо сказать, что «Роман-газета», будучи дешевым и распространенным изданием выходила огромными тиражами, то есть ее прочла вся страна. Многие незрелые умы быстро повзрослели и кое-что поняли. Во мне же всегда был силен дух противоречия, желание разобраться, что к чему и правду ли мне говорят. Например, молодежи постоянно и настоятельно рекомендовали читать газеты: «Пионерскую правду», «Комсомольскую правду» и просто «Правду» — идеологические издания, пропагандирующие коммунистические идеалы. Я газет не читала, разве что в детстве несколько номеров «Пионерской правды», потому что она была на самом деле детской. Газеты «Известия», «Правда», «Труд» для меня были скучными и во многом просто непонятными. Я с детства не люблю слушать радио (специально слушала только сказки и оперную музыку), и всегда удивлялась, как можно его слушать с шести утра до двенадцати ночи, не выключая ни на минуту. Я ни разу за все свое детство не ездила в пионерский лагерь, мне хватало школьного шума и гама зимой, а летом хотелось уехать с родителями к морю или в лес и побыть с ними и с самой собой. Мне хотелось свободы.
В следующем 1961 году мы купили первый в своей жизни телевизор, самый новый и самый большой — «Рубин», и смогли увидеть, как страна встречала в Москве на Красной площади первого в мире космонавта, Юрия Гагарина. Как-то сразу обозначились те немногие передачи, которые мы с удовольствием смотрели. Раз в неделю по субботам, шло первое советское шоу «Голубой огонек», по пятницам — веселый «Кабачок 13 стульев», своеобразное «окно в Европу», явно сатирического свойства, но официальные власти его терпели, поскольку действие происходило как бы в Польше, а не у нас. По понедельникам я с восторгом смотрела спектакли лучших московских и ленинградских театров. С тех пор театр для меня — это еще одна маленькая жизнь. Все остальное было сильно политизировано и нас, детей, не интересовало. Телевизор мы почти не смотрели, настоящая жизнь вокруг была куда интереснее.