Прощай, «почтовый ящик»! Автобиографическая проза и рассказы
Шрифт:
– И ты еще сомневаешься?
– Николаев?
– Галь, ты, будь с ним осторожнее, книжки-журнальчики при нем не читай, и, вообще, держи язык за зубами.
– А что, неужели он… Известны факты?
– Фактов много, только доказательств нет! – Марина тряхнула рыжими прядями. Было непонятно, шутит или говорит всерьез. – Сама со временем разберешься, раз тебе «посчастливилось» с ним в одной комнате оказаться.
До конца дня я раздумывала об услышанном, глядя на одну и ту же страницу технического отчета. Значит, этот сухонький старичок – осведомитель? Хотя, чему тут удивляться: начальнику меня заложил, кто на обед раньше времени уходит – берет на заметку. А поначалу, когда я практику здесь проходила, казался таким доброжелательным. Заводил разговоры о тяготах жизни, делился военными воспоминаниями: застал пареньком конец войны, был авиационным техником. В общем, человек заслуженный! Только один момент в его биографии вызывает настороженность: является парторгом лаборатории, а, значит, фигурой неприкосновенной и еще значит много чего. Хотя негласная слежка за сотрудниками может может быть просто его призванием, и никак не вытекать из общественной должности.
Хотя я допускала, что бывают и честные партийцы, особенно фронтовики, но полагала, что в послевоенном поколении большинство людей вступают в партию ради карьеры. В 70-е годы общество все больше пропитывалось настроениями безверия и нигилизма, а членство в партии срабатывало, как социальный лифт.
В то время в молодежную комсомольскую организацию были вовлечены едва ли не поголовно все школьники. Но дальнейший политический выбор уже происходил в индивидуальном порядке, требовалось определенным образом подстраиваться под систему, доказывать свою лояльность, а для инженерно-технических работников в нашем ЦНИИ существовал даже лимит на вступление в партию.
Трудно сказать, был ли Николаев «штатным стукачом» – допускаю, что он всего лишь ратовал за укрепление дисциплины. Единственное, что настораживало, была его весомая должность, притом, что выполнял он простую техническую работу. Так или иначе – все сторонились Николаева. К багажу взрослой жизни присоединился новый груз: подозрительность. И еще…Во время разговора с Мариной, я почувствовала тошноту, как от вчерашней котлеты. И впервые пронзила догадка: кажется, я беременна.
Постепенно я освоилась в секторе, возглавляемым «Жванецким», не переставая удивляться людям, с которыми меня свела судьба. В студенчестве все были схожи, что ли, а здесь в людях заметнее проявлялись различия. И разброс возраста велик, и семейное положение встречается в трех-пяти вариантах, а не в двух, как у студентов, и набор ситуаций, требующих принятия решения, больше.
Так мне встретился незнакомый ранее типаж – хозяйственной женщины в интерьере работы. Люся была средних лет плохо одетой женщиной и располагалась в закутке смежной комнаты, где стояли стеллажи с аппаратурой. Мне часто приходилось по поручению Вадима проводить эксперименты на спектрометрах и магнитофонах, установленных в той комнате, и я невольно изучила «жилище» Люси.
Прежде всего удивил необъятных размеров двухтумбовый стол, со столешницей, обтянутой дерматином в дубовой раме. Таких старинных столов на всю лабораторию осталось не более десятка, в основном у начальников, хотя у тех в лучшем состоянии. А Люсин стол, обшарпанный и поцарапанный местами, наверно, выкинули из начальственного кабинета, и она его перехватила. Монументальный стол занимал заметную часть комнаты и возвышался островом прямоугольной формы. Сходство с островом усиливалось наличием множества тропических растений на нем: какие-то папоротники, кактусы, лианы. Лишь незначительная часть дерматиновой столешницы, где можно было уместить лишь одну тетрадку, оставалась свободной от цветов. Ящики обеих тумб тоже были забиты всяким домашним скарбом.
Утром Люся вынимала из тумбы туфли-лодочки на каблуке, чтобы сменить сапоги-чулки и или туфли на толстой платформе, модные в семидесятые годы. В этой же тумбе у Люси хранились и босоножки – для летнего сезона, причем, обе пары обуви получили в рабочем столе постоянную прописку. Лежала там и свернутая теплая шаль для прохладных дней, и предметы интимного женского обихода. Люся не стеснялась меня, изредка перебирая свои сокровища, с тем, чтобы затолкать все поплотнее и добавить пространства для новых. Из других ящиков она доставала перед обедом маленькую кастрюльку, нагревала в ней кипятильником воду, чтобы заварить супы-концентраты. Все быстро съедала в первые пять минут обеденного перерыва и потом, достав из своего необъятного стола клубки с нитками шерсти, принималась за вязание. Нередко она прихватывала для вязания и рабочее время, чутко прислушиваясь, не слышны ли чьи шаги на подходе к нашей двери.
Люся работала техником, и в ее обязанности входила ручная обработка спектрограмм, прочерченных самописцами анализатора на длинных розовых лентах, подобием лент кардиограмм сердца. Она прикладывала деревянную линейку к острому пику на графике, отмечала его высоту и возвышение над колебательным фоном, и записывала считанную ею цифру в секретный журнал, прошитый веревочками. Так она порой и работала, чередуя действия: свяжет несколько сантиметров новой кофты или шарфа, отложит вязанье в ящик – снимет показания с ленточки спектрограммы. Она не спешила закончить задание, поскольку знала, что или тотчас получит от старшего инженера следующую порцию лент-спектограмм. А не получит, так будет считаться, что бездельничает – тоже нехорошо.
Кроме вязания для себя и работы на «дядю», у Люси имелась общественная нагрузка: сбор членских взносов в профсоюз. С нею она справлялась идеально: старательно обходила всех сотрудников, требуя уплатить положенные рубль-полтора (один процент от зарплаты). И в эти моменты тоже становилась немного начальством.
Тем временем, вернулся из командировки мой наставник Вадим Симаков, и, находясь в недолгом периоде трезвости, сформулировал мне новое задание, дал толчок новым поискам.
Получив свою тему, я теперь не торопилась провести исследование быстро, чтобы не скучать потом, читая запыленные отчеты. Я наслаждалась игрой с формулами и расчетами, залезая и за пределы поставленной задачи, просто из научного любопытства. Задание было связано с распознаванием объектов в военно-технической отрасли, но пособием мне служила книга для машинного распознавания почерка. И прежде чем найти решение в собственной теме, я углублялась в посторонние исследования, связанные с алгоритмизацией почерка. Это была избыточная работа, но я удовлетворяла свое не только научное любопытство. Я всегда находила удовольствие в «ненужном», даже в теоремах. Однажды я зарифмовала свои чувства относительно математики: «Когда житейских будней бури меня пытаются сломить, / то вы, Лагранжи и Бернулли, – вы помогаете мне жить. / Ведь это ваши теоремы меня позвали за собой, / где голых символов гаремы в сплетенье с логикой живой» (копирайт мой).
Однако единственным реальным осложнением в ту весну стало уменьшение нашей жилплощади, связанное с оформлением лицевого счета на занимаемые мною с мужем квадратные метры – шаг, необходимый для дальнейшего решения жилищной проблемы. И, пока я писала дипломную работу, наши две семьи – мы и старшие – разъехались по разным адресам. Нам с Толиком досталась полутемная комнатушка на Обводном канале, в коммуналке, еще менее приспособленной для жизни, чем прежняя. Особенно удручало расположение нашего дома.
Переезд из района канала Грибоедова на Обводный канал – был для меня невыразимым бедствием. Берега последнего являли собой земляные откосы либо без всякого ограждения, либо прикрытые решетками из скучных вертикальных прутьев – и это после романтических вытянутых колец старинной чугунной ограды грибоедовского канала. А из труб фабрики резинового производства «Красный треугольник» – наш дом стоял напротив – сутками клубился черный дым, оседая гарью на окнах. На мутно-коричневую воду канала я старалась вовсе не смотреть: вода содержала, вероятно, всю таблицу Менделеева.