Прощай, Рим!
Шрифт:
— Русс, цурюк!..
Захохотали фрицы и отправились дальше.
Плен… Леонида не пугали ни раны, ни даже сама смерть. А вот плен… Почему не пристрелили его эти двое?.. Какой позор, какое бесчестье! Почему его не убили?.. Нет ли поблизости автомата или пистолета? Неподалеку, уткнув подбородок в малахитовую зелень мха, лежит Хомерики. Лежит, будто живой. Ни крови, ни раны не видать. Лишь на лбу между бровями темное пятнышко, похожее на родинку. Молодой, красивый… Если выйдут из окружения, обещал ремень свой со звездочкой Сывороткину
Леонид погладил ладонью холодные щеки капитана. Бриться, пожалуй, начал лишь года два назад, кожа нежная, девичья… Леонид разыскал у него в кармане брюк медальон… «Если вырвусь живым, хоть родным его в Грузию напишу…»
Между тем вернулись давешние Ганс и Отто.
— Ауфштеен!
— Хенде хох!
Леонид впервые в жизни поднял руки перед врагом. Что бы сказал отец, Владимир Кузьмич, если бы увидел сына в эту минуту?
— Комм, комм! Шнель!
А соловьи то ли прочь улетели, то ли умолкли, ужаснувшись злодейских дел незваных чужеземцев.
Залив кровью небосклон, закатилось майское солнце.
К злым голосам, выкрикивающим команду на непонятном языке, присоединился яростный лай овчарок: «гоу-гав, гоу-гав!..»
Леонид покосился по сторонам. Кто успел вырваться из окружения? Кто разделяет с ним горькую его участь? Никита Сывороткин… Не узнать человека: согнулся, съежился и беспрестанно шмыгает носом, будто насморком страдает. А дальше кто? Уж не Сережа ли Логунов, пулеметчик из третьего взвода? Он. Тоже сгорбился, ссутулился. Совсем маленьким стал. Брови словно судорогой сведены — глаз не разглядишь.
А-а, и Дрожжак с ними! Чувствителен Коля, любую мелочь принимает близко к сердцу и долго переживает. Какая же буря бушует сейчас в его душе! Левое веко его беспрерывно дергается, и он с жаром все повторяет: «Все равно… сбегу. Сбегу… все равно…» То ли себя успокаивает, то ли товарищей хочет подбодрить. Рядом с ним шагает незнакомый красноармеец. Красавец, каких на картинах рисуют. И выступает он, словно на параде. Словно нет автоматчиков немецких и злобных овчарок нет вокруг. «Радуется, что ли, что в плен попал?..» Нет, нет, нечего клепать на человека, если его совсем не знаешь.
В голове опять зашумело, загудело. Виски раскалываются. Эх, лечь бы тут и умереть! То-то бы хорошо было… А Муртазина не видать. Скоропадова тоже нет. Или погибли, или сумели спрятаться в лесу. Как бы там ни было, счастливые они.
Пересыхает в горле. Язык прикипает к нёбу. За глоток воды полжизни бы отдал сейчас. Впрочем, его жизнь теперь и без того ломаного гроша не стоит!.. Вдруг на дорогу опускается туман… Ведь только что были светлые майские сумерки. Откуда взялся этакий густой туман?.. Или просто от слабости в глазах темнеет?..
— Знаком, обопрись на меня…
— Ой кто это?.. — Леонид поворачивается присматривается затуманившимися глазами. — А-а… Муртазин… И ты, стало быть, здесь, душа несчастная. А я-то
— Держись за меня, знаком. Нельзя, упадешь — не встанешь.
— Спасибо, Ильгужа. И тебя, значит, ранило. Куда?
— Пустяк. Слегка ногу царапнуло. Через недельку следа не останется, заживет.
— Крепись, старина. Придут еще такие дни, что мы снова всласть повоюем! — Сильные руки подхватили Леонида за другой локоть.
Кто это? И голос незнакомый совсем. Леонид повернул застланные кровью глаза на богатыря с железной хваткой.
— Ты кто будешь, добрый человек?
— Не узнал, что ли? Так я два месяца в вашем батальоне проживал. Командир орудия Ишутин. Петя Ишутин. Танк-то это я из лесу подбил. А потом шальным снарядом и меня, и пушку мою вверх тормашками подкинуло. Два колеса в две разные стороны улетели, а у меня волос с головы не упал.
Да, парень был что надо. Земля вздрагивала под тяжестью его уверенной поступи. Гордый взгляд, смелые слова крепкого и могучего, как дуб, Ишутина, казалось, влили силы в Леонида. Он жмурится до боли в глазах, хочет разогнать кровавый туман. И в мозгу утверждается мысль: «Ничего, когда рядом такие удальцы, не пропадем!..»
— Давай споем, что ли! Не то ребята совсем пали духом, — предлагает Ишутин и, не дожидаясь ответа, затягивает во весь голос:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…Вдруг поднялись понуренные головы, будто дождем расправило поникшие, истомившиеся по влаге травы. В глазах зажглась воля к жизни, и уже половина колонны подхватила песню:
Пощады никто не желает…— Швайген! Молша-атъ!
Конвой засуетился, забегал, встали на дыбы, натянув поводки, огромные овчарки.
— Швайген! Молшать!..
Но песня, как волнение на море, все разливается и крепчает. Пять баллов, семь, девять. И — грянул настоящий шторм. Немцы перетрусили, подняли пальбу, но пока стреляли в воздух.
— Швайген! Молшать, русские свиньи!
«Сейчас дадут очередь по колонне», — спохватился Леонид и громко крикнул:
— Прекратите, товарищи! Потешили душу, и хватит!
— Умирать, так с песней умирать, — огрызнулся Петя, сам не свой от возбуждения.
— Так ведь нам повоевать еще предстоит, Петя, — убежденно повторил Леонид его же слова.
Ишутин все понял и, словно бы протрезвев, крикнул — как протрубил:
— Отставить!..
Песня нехотя погасла, но вера, которую она всколыхнула в сердцах, осталась. «Нет, господа фрицы, коли так, мы с вами еще и впрямь повоюем, — повторил про себя Леонид. И голова уже не так раскалывалась. — Попасть в плен — это еще не значит стать на колени. Не значит…»
— Бежать надо, во что бы то ни стало бежать! — проговорил Ильгужа шепотом.