Прощай, страна чудес

Лубянский Михаил

Скрутовские сплетники сделали своё чёрное дело. Ходить в магазин геолог Жора перестал.

Авдеиху с годами всё сильнее мучили угрызения совести.

«Что я наделала! – горько каялась она. – Польстилась на чужие деньги, заработала себе дурную славу и испортила дочери жизнь. У её ровесниц дети уже пошли в школу, а она засиделась в девках!»

Марьке она сказала:

– Я вот что придумала. Давай купим себе дом в городе. Денег у нас теперь достаточно. А свой продадим».

– Давай, мама, – охотно согласилась Марька.

Всё у них так и получилось. Они переехали в город.

На новом месте Марька устроилась на работу по своей специальности. И если в деревне она старалась работать честно, то здесь научилась ловчить. Пупки с остатками шпагата с колбасных батонов она не срезала, а пожелтевший наружный слой с брикетов масла не удаляла, а умело перемешивала его с основной массой и пускала в продажу. Покупатели, не избалованные изобилием продуктов, непорядок видели, но помалкивали.

Авдеиха стала часто болеть и осенью слегла окончательно.

Перед смертью она винилась перед дочерью:

– Виновата я перед тобой, Марьянка, очень виновата! Словно умом я повредилась, позарилась на чужое. И тебе всю судьбу искалечила!

После похорон матери Марька пристрастилась попивать горькую. С мечтами о замужестве она распростилась окончательно. Подъезжали тут к ней женихи, да всё не те: один – изгнанный из семьи пропойца, а другой – вдовец с кучей детей. Зачем ей такой хомут на шею? Лучше уж доживать свой век одной. Вернее, вдвоём с придурковатой сестрой, которая ест без меры и жиреет от безделья. Целые дни она просиживает на мягком диване, тупо уставившись в телевизор.

– Лид! – окликает её Марька. – Ты бы хоть пол подмела!

– Щас, подмету, – с брезгливым выражением лица отвечает та, нехотя поднимаясь с дивана.

Перед сном Марька закрывается в своей комнате и полуголая сидит перед огромным зеркалом. Любуясь собственным отражением, она нанизывает на пальцы дорогие кольца и перстни. Шею её приятно холодит золотая цепочка тонкого плетения, с красивой брошью в виде сердечка. А в ушах у неё блестят красивые серьги с бриллиантами. Долго сидит она, красуясь сама перед собой, вознаграждая себя таким образом за бедную жизнь в юности.

Осенними вечерами, лёжа на кровати, думает она бесконечную думу о капризах судьбы, о том, как досадная случайность способна повлиять на всю жизнь человека.

Она смотрит на голые тополя за окном, один вид которых нагоняет на неё неизъяснимую тоску.

«А ведь эти деревья я посадила, когда мы только поселились здесь, – вспоминает она. – Тонкими прутиками я привезла их из родной деревни и посадила в память о ней. И вот они выросли выше двухэтажного дома. И когда они успели так вымахать? Сколько же лет прошло – неужели двадцать пять? Да, четверть века! Что ж, они ещё молодые. Им ещё расти и расти. А мне теперь осталось только одно – стареть и доживать свои годы в соседстве с ними».

В карантине

Занесла же меня судьба в эту Чулковскую слободу! Вот уж не думал, что мне придётся ездить туда в такую даль с другого конца города! А причиной тому оказалась черноглазая и стройная Эльмира, недотрога и гордячка, с которой я недавно познакомился на танцах.

В начале лета мы шли с Эльмирой по улице Гармонной, на которой она живёт. Улицу эту составляли два рода одноэтажных деревянных и кирпичных домиков. Проезжая часть была недавно засыпана дробленым шлаком, который ещё не успели прикатать. Я-то был привычен к ухабистым дорогам, а белые туфельки моей подруги страдали от неудобства. Шлак, ещё не успевший остыть, ударял в ноздри кислым и смрадным угаром.

Смеркалось. В окнах домов зажглись первые электрические огни.

Около одного из домов на скамейке сидели парень и девушка. Эльмира по-приятельски поздоровалась с ними. И я тоже сдержанно кивнул.

– Это Федя Казюков, – сказал мне Эльмира, когда мы отошли. – А с ним рядом Тоня, его подруга. Можно сказать, невеста. Они живут рядом. Это близко от нашего дома, только на другой стороне улицы. Мы все тут соседи. С детства вместе росли и дружили.

В продолжение лета, проходя по Гармонной с Эльмирой или без неё, я не раз видел Федю и Тоню. При свете дня я хорошо рассмотрел и запомнил их обоих. Я уже здоровался с ними, как с давними знакомыми.

Федя был крупен телом, белобрыс и лобаст. Чувствовалась в его фигуре немалая физическая сила, угадывался и характер. А Тоня казалась лёгкой на взгляд, миниатюрная и белокурая.

Только в третью встречу я осмелился и спросил у Эльмиры:

– Откуда у тебя такое необычное имя? Она усмехнулась:

– Известно откуда. От папы и мамы.

– А мне было подумалось, – признался я, – что ты нерусская.

Это имя встречается где-то у Пушкина… Эльмира меня поправила:

– У Пушкина встречается Земфира, цыганка. Надо знать классику. А я чисто русская. И родители у меня русские.

Федя всегда отвечал на мои приветствия, в отличие от его дружков, которые часто кучковались возле него и весьма подозрительно поглядывали на меня, как на чужака на своей улице.

Тогда я ещё не подозревал, что судьба скоро сведёт меня с Фёдором Казюковым очень близко.

В первых числах июля меня призвали на военную службу. На областном сборном пункте, среди многолюдной толпы новобранцев, я увидел Фёдора Казюкова.

– Ба! – бодро воскликнул он, пожимая мне руку. – Вот кому не пропасть! Хоть и призвали нас в разных районах города, а судьба свела нас здесь!

Сдерживая вздох сожаления, я сказал:

– И чего это нас так рано забрали? Куда такая спешка? Казюков взглянул на меня снисходительно:

– А ты разве не знаешь? Все это знают. У меня есть человек в нашем военкомате. Он мне шепнул по секрету: «Поедете на целину, на уборку урожая». А куда нас определят после щелины, она промолчала, уборщица! Военная тайна! Не положено!

– Выходит, будем служить вместе? – предположил я.

– Выходит, что вместе, – кивнул Казюков.

Описывать наш путь на целину было бы долго и скучно. Мы лишь повторяли судьбу миллионов людей, живших задолго до нас. Тогда огромные массы людей ехали в товарных вагонах навстречу неизвестности, под обстрелами и бомбёжками. А мы ехали с запада на восток, по мирной земле, почти как туристы. И были мы молоды, одинаково острижены и помыты, и одеты в солдатское обмундирование.