Прощай, страна чудес

Лубянский Михаил

– Нет, ты меня уважаешь? Нет, ты меня понял, да?

Очень живо у него это получалось. Публика воспринимала эти сценки с большим одобрением.

Красулин вообще говорил афоризмами. Например: «Болезней всяких много, а здоровье только одно!» Эта общеизвестная истина произносилась с таким уморительным выражением, что невозможно было удержаться от смеха. А если между кем-нибудь возникала ссора, Василий спрашивал: «Ну что вы ругаетесь? Разве у вас рук нету?».

И ссора прекращалась.

Иногда солдат небольшими группами посылали на центральную усадьбу и в другие места.

Они расчищали ток и убирали всякий хлам.

Из одной такой поездки Красулин вернулся с новостями.

– Вы ещё не слышали? – начал он. – Тут в соседней колонне, у москвичей, один салага нажрался мыла. Хотел таким образом отмотаться от военной службы.

– Это ещё что! – подхватил Виктор Бабушкин, парень тоже чулковский. – В другой колонне один ловкач прыгнул с копны, держа вилы зубьями к себе. Циркач этакий! Не рассчитал и напоролся грудью на зубцы. Отвезли его в город в больницу, и ещё неизвестно…

Наши тоже отличились. Хорошо ещё, что не из нашего взвода, а из третьего. Возвращалось это отделение, человек восемь, с работы на обед. Встретилась им бахча с недозревшими арбузами. Разломили одни на пробу, а внутри оказалась безвкусная белая мякоть. Тогда наши удальцы начали наподдавать эти арбузы сапогами. Десятка два побили и потоптали. Об этом хозяева бахчи немедленно пожаловались начальнику колонны.

– «Арбузники», выходи! – крикнул капитан. – Как же вы до этого додумались? Опозорили армию и меня посадили задницей в лужу. Ну, погодите у меня!..

И ещё долго, как только где-нибудь намечалась тяжёлая и грязная работа, капитан вызывал провинившихся:

– «Арбузники», выходи!..

Когда затихал шум и гам у соседних палаток и устанавливалась относительная тишина, запевал Фёдор Казюков. Оказалось, что у него красивый и сильный голос, настоящий баритон. Чаще всего он исполнял свою любимую песню «Что так сердце растревожено».

Но не силой голоса и не громкостью очаровывал певец своих слушателей. Такая задушевная песня не предназначена для громкого исполнения. Звучали в неё нотки грусти по родным местам и затаённая любовь к далёкой подруге.

Все преграды я смогу пройти без робости.В спор вступлю с незвгодою любой,Укажи мне только лишь на глобусеМесто скорого свидания с тобой.

Песня крепла и ширилась, и летела над степью, над колючим ворсом поспевающих колосьев, и колебала тончайшие нити паутины, протянутые в воздухе, – первые предвестники осени. Она уносилась за горизонт, словно стремилась достичь слуха той девушки, которой была посвящена. И может быть, там, вдалеке, девушка не слухом, а сердцем слышала её в эти минуты.

Песня смолкла, и публика, будучи под впечатлением от неё, молчала. Аплодисменты здесь были не приняты. Как бы в благодарность за песню я положил руку Фёдору на плечо.

– Как-то они там сейчас без нас?..

Фёдор понял меня с полуслова и с напускной небрежностью ответил:

– Что же им не жить? Лето, тепло, бегают на танцульки в городской парк.

Я-то видел, что за показной грубоватостью он хочет скрыть нежные чувства к своей далёкой невесте.

Ещё не отвыкшие от дома солдаты поначалу писали помногу писем на родину. Вот и им стали приходить отчетные письма из дома, а иногда и посылки.

Так совпало, что в один и тот же день пришли посылки из дома мне и Казюкову. Наш взводный, привезя их с почты, велел вскрыть их в его присутствии. В посылках, среди прочего, оказалось по бутылочке.

– Так, – сказал Отрищенко, – две бутылка на двоих – это вам многовато. Одну я оставляю вам, а вторую забираю себе. Если вы не согласны, я сейчас же расколю обе. Сами знаете, что не положено.

Пришлось согласиться.

Со своей бутылкой мы ушли с Фёдором на прудик и укрылись от жары в тени под кустами.

Выпили по первому глотку. Меня потянуло на лирические размышления:

– Эх, хорошо сейчас дома! Счастливчики наши ровесники, которых ещё не призвали. Пойдут в армию в октябреноябре…

Выпили ещё. Я продолжал:

– Капитан утешает: «Работу на целине вам зачтут в общий срок службы и отпустят вас на пять месяцев раньше».

Фёдор усмехнулся:

– Не будь наивным. Не зачтут. Забудут! И что ты всё заладил про службу да про службу! Давай поговорим о чём-нибудь более приятном. Эльмира тебе пишет?

– Пишет. Я уже два письма от неё получил.

– Это хорошо, – одобрил Фёдор. – Она, Эльмира, одна из первых красавиц на нашей улице. Подваливали к ней разные ухажёры, но так же быстро и отваливали. Быстро она их отшила. А ты продружил с ней с весны до середины лета, и она тебя не прогнала. Значит, что-то в тебе нашла, что-то увидела. Цени! Серьёзная она деваха, Элька, вся в мать. Её мать, прежде чем выйти замуж, не поленилась сходить на ту улицу, где жил её жених, и не постеснялась расспросить у тёток: «Кто тут у вас Олег Алифанов, что он за человек?». Тётки её уверили: «Отличный парень! Вежливый и культурный, всегда опрятно одет, и пьяным мы его никогда не видели. Смело выходи за него замуж, девушка, не прогадаешь!» Ну, поженились они. Вот так и образовалась Эльмира. Родители её живут дружно, оба инженеры на оружейном заводе. И дочь пошла по их пути, учится в институте.

Офицерам было скучно сидеть с солдатами на степной точке, и они почти целые дни проводили на центральной усадьбе. Следует заметить, что директорами совхозов и их заместителями тогда назначались сплошь полковники и подполковники, недавно уволенные в отставку по недавнему сокращению вооружённых сил. Закалённые военной службой и войной действующие офицеры быстро нашли общий язык и подружились с отставными.

Пользуясь отсутствием офицеров, однажды в конце дня все пять наших сержантов отлучились из колонны. Вернулись они на закате изрядно пьяными. Они вообразили, что без них солдаты окончательно распустились, и с удвоенной энергией взялись наводить порядок. Особенное усердие проявил старшина роты, саратовский мужик Мишка Смоляков. Он придрался к Казюкову, который первым попался ему на глаза.