Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
В Находке, во Владивостоке животным очень часто давали отчества по именам хозяев; по этой схеме морской лев должен быть Львом Геннадьевичем… Геннадий был даже готов вспотеть от такого дела… А что, Лев Геннадьевич — это неплохо. По-русски звучит, что-то родное есть в этом.
А на какое имя заменить сельское прозвище Тега? Кошель — это точно, но обидно. Пифагор? Просто Пеля или Пиля? Слишком примитивно, наивно как-то. Почти по-детски. Клюва щелкающий звук? Очень похоже на обычную головную боль.
Может, все-таки Пифагор? Пеликан часто бывает задумчив, засыпает на ходу — наверное, старенький уже, по внешности ведь не определишь, паспорт свой он не показывает и правильно делает, может, вообще где-то потерял его; когда просыпается, глаза у него бывают чистыми и, как у человека, осмысленными. Мудрая птица… если с утра, конечно, позавтракает.
Ладно, пусть пеликан будет Пифагором… Итак, решено: Лев Геннадьевич и Пифагор…
Со стороны океана прилетал тугой, от ударов о камни превращающийся в брызги шум, забивал уши, рождал внутри настороженность и, — Геннадий обратил на это особое внимание, — заставлял настораживаться и тех, кого человек взял себе в друзья.
Из темного океанского простора принеслась ланча с добычей, будто сор, рассыпала вокруг себя белую, придавленную ячеей сетей рыбу, на которую тут же с криком падали чайки, в полминуты они подчистили все, ничего не осталось, только вода. Ни морской лев, ни пеликан не успели ухватить из рыбацкого подарка даже мятого плавника, не говоря уже о целом хвосте — чайки были быстрее.
Работали они стремительно, рыбу заглатывали целиком, не делили на куски, не рвали и вообще рисковали подавиться, поэтому в следующий раз Геннадий увидел штуку удивительную — лев нырнул поглубже, достал внушительную рыбину килограммов в пять весом, порвал ее на несколько долей и оставил плавать на воде.
Сам отплыл чуть в сторону, лёг на спину и сложил ласты у себя на животе… Посматривал довольно на кричащую, пищащую, скрипящую, стонущую, свистящую и сипящую мелюзгу — ну что были для большой морской горы Льва Геннадьевича какие-то невзрачные птахи, чайки разных пород, крячки, бакланчики, нырки и тому подобная мелочь? Мусор, который даже в поле зрения не задерживается.
Когда в воде не осталось ни одной чешуинки, — мелюзга смолотила все, лев вздохнул озабоченно и снова ушел в глубину бухты. Всплыл с добычей. Совершил с ней то же самое, что и с предыдущей рыбиной, — своими огромными клыками порвал на куски, разбросал по воде — ешьте, мол. И галдящие чайки вновь накинулись на размочаленную рыбу.
А Лев Геннадьевич опять степенно отплыл в сторону, чтобы эти крикуньи случайно не наградили его вонючей струей корма, пропущенного через желудок, улегся на спину и смиренно сложил ласты на пузе. Хорошо ему было, большие влажные глаза светились от удовольствия.
В бухту тем временем зашла еще одна ланча, обвешанная мокрыми сетями — снастей на ней было столько, что они не вмещались в ящики, для этого предназначенных; рулевой, стоявший за штурвалом, покрякал в старый автомобильный клаксон, установленный на стенке маленькой рубки, подавая знак Геннадию.
Наружу высунулся скуластый рыбак-индеец, прокричал горласто:
— Русо! Держи рыбу! Тебе, морскому льву и чайкам!
О! Значит, сегодня был четверг, эта шхуна кормила чаек, зверей и прочих голодающих, к которым был теперь приписан и Геннадий, по четвергам, и Москалев с удовольствием брал рыбу. Он теперь ее варил. Хотя любил жареную, любил, пожалуй, больше всего на свете, больше бифштексов с кровью.
Но, во-первых, чтобы есть жареную, с жесткой хрустящей корочкой рыбу, надо иметь зубы, а их у него не было, во-вторых, не на что было купить масло, даже дешевое, чтобы приготовить толковое блюдо.
Рыбу Москалев, когда было масло, жарил по-капитански: наливал в сковороду масло доводил до кипения и в кипящую сковородку бросал рыбу. Она мигом схватывалась, обжаривалась в полсекунды, корка хрустела, но корку можно было не есть, а вот то, что находилось внутри этого хрустящего кокона, вызывало восхищение едва ли не детское: это была царская еда.
Впрочем, масло до кипения Москалев и не доводил, у него был свой метод проверки — когда налитое в сковородку масло начинало шевелиться, будто живое, вначале приподнимало один свой край, потом другой, Геннадий совал в него спичку. Если спичка загоралась, то в сковороду можно было смело бросать рыбу, если не загоралась, с рыбой надо было погодить: масло еще не дозрело до нужной температуры…
Теперь жареную рыбу он попробует, лишь когда вставит себе новые зубы. Но когда это произойдет, не знает ни один человек на белом свете, это знают только наверху…
Он ощущал, что опускается. За одеждой уже не следит так, как следил раньше, и за внешностью своей не следит, иногда даже не умывается — он ловил себя на этом, но к умывальнику не подходил и в воду не залезал, ограничивался тем, что чистил мылом зубы, на бритву смотрел задумчиво, как на незнакомый предмет, и откладывал ее в сторону, что же касается обуви, то с ней вообще все было просто.
Туфли, в которых он приплыл сюда, давно уже расползлись на отдельные детали, остались только кроссовки, купленные в Сан-Антонио два года назад, они пока держались, еще имелись обычные шлепанцы — резиновая подошва, через которую продернута шлевка для пальцев, — шлепанцы и стали для Москалева выходной капитанской обувью.
Рано утром, еще в рассветном сумраке, он выходил на набережную собирать ночную добычу — окурки. На горизонте студенисто подрагивала горячая медная полоса, очень яркая, плоско перечеркнутая длинными линиями далеких облаков. Эти облака рождались в океанских просторах, над водой океана они и держались, словно были привязаны к нему невидимыми веревками, никуда не уходили.
Едва в небе разгоралась с приветливым сиянием первая медь, начинали петь птицы. Птиц было очень много, количество их счету не поддавалось.
Геннадий шел с пакетом по асфальтовой дорожке, останавливался около скамеек, изучал подробно площадки, примыкавшие к ним, — больше всего окурков находилось в кустах: бравые мареманы любили, обнимая одной рукой какую-нибудь красотку, другой пульнуть недокуренной сигаретой в черную листву, — получалось у них очень лихо… Иногда в листве можно было найти неиспользованную, почти нетронутую сигарету.