Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Увидев Геннадия, он дружелюбно пощелкал клювом, потом издал звук, похожий на кошачье мурлыканье — надо полагать, просил чего-нибудь поесть.
Хорошо, Геннадий вчера перед закатом поймал несколько ставридок, сегодня утром он собирался их пожарить. От ставридок придется отказаться — они достанутся гостю, это — его доля.
Ланча, на которой находился Геннадий, была не единственной обитаемой шхуной, народ жил и на других судах, но пеликан выбрал именно его ланчу, нашел в себе силы вскарабкаться с воды на палубу — и с одним-то крылом, второе надо было лечить, — в общем, вскарабкался.
Надо заметить, что так бывало везде и всегда: разная увечная живность тянулась к нему, и Геннадий никогда не отказывал ей ни в помощи, ни в куске хлеба.
Кастрюля со ставридой стояла в боцманском рундуке, — даже если на судне нет боцмана, сундук со всяким нужным скарбом все равно существует; в рундуке можно и кисти найти, чтобы подкрасить какую-нибудь образовавшуюся лысину или заделанную течь, тряпку, насаженную на цевье, — для мытья палубы, пару банок растворителя, канистру с керосином, краску, иной материал, необходимый для ремонта; кастрюльку с уловом Геннадий тоже запрятал в боцманское хозяйство — никто там ставриду не достанет.
Пеликан рыбу, конечно, не достал, но чувствовал ее отчетливо, уже прилаживался к ней, уговаривал хозяина, чтобы тот угостил его, и Геннадий, качая головой укоризненно, полез в рундучок: ведь ему самому есть нечего, а тут целый пеликан нарисовался.
Когда он поднял крышку рундука, пеликан радостно защелкал клювом: понял, что будет дальше. Недаром он пыжился с одним раскуроченным крылом, лез на ланчу.
— Эх-ха-ха! — озабоченно произнес Геннадий. — Ну чего мне с тобою делать?
Пеликан съел всю рыбу, которую Москалев наловил вчера, довольно пощелкал клювом и уселся на палубу рядом с человеком. Затих.
— Это что же выходит, теперь ты вообще не отстанешь от меня? — Геннадий вздохнул. — А? И я не смогу сказать тебе: "Финита"?
Пеликан вновь пощелкал клювом, словно бы хотел заявить кормильцу, который поделился с ним едой: "Так оно и будет".
Надо было добывать рыбу на завтрак, причем неплохо бы ухватить за верхнюю губу мерлусу. Мерлуса будет все-таки жирнее, сочнее здешней ставриды, в горле, ежели что, не застрянет, а раз не застрянет, то окажется повкуснее пропахшей горюче-смазочными материалами ставридки.
Пару сигарет выкурил Геннадий, глядя, как небо начинает потихоньку светлеть, покосился на пеликана, решившего немного вздремнуть, и достал удочку…
Если вчера клевало так, что он не успевал вытаскивать добычу, то сегодня рыба не клевала вообще — ни мерлуса, ни ставрида… Ну хотя бы тряпка какая-нибудь, выброшенная иным коком за ненадобностью, клюнула, но увы — не было и этого.
Так за все утро Геннадий ни одной рыбешки и не поймал — царила мертвая пора. Пеликан, употребивший его завтрак, сидел на мягкой своей заднице, переваривал еду. Хорошо было пеликану. Человеку так хорошо не было. Надо было ломать голову, чем же позавтракать?
Что же имелось в наличии из съестного? Зачерствевшая краюшка хлеба и полпачки плохонького местного чая. Еще полкилограмма сахара-песка. Долго на этих продуктах, конечно, не продержишься, но позавтракать сладким чаем, размочив в нем горбушку хлеба, можно.
Размачивать хлеб придется обязательно, поскольку у Геннадия от всех зубов не осталось ничего, ни одного корешка — все, что торчало в глубине рта, он благополучно выдрал.
Рассвет взял свое быстро, и день наступил очень быстро, когда Геннадий намотал свою удочку на фанерку, солнце вскарабкалось едва ли не на середину неба и теперь жарило так, что перед глазами начали плавать синие бесформенные кольца.
Вскипятив чайник, Геннадий сунул в кастрюльку завязанную узлом марлю, в марлю была насыпана заварка, в кастрюлю налил кипятка, поболтал в нем узелком, придавил ткань ложкой.
Хоть и был чай жесткий, пересушенный, потому его, наверное, и уценили в торговой лавке, а все-таки отошел, вода в кастрюльке сделалась золотистокоричневой, чайной, и дух от нее исходил чайный. Геннадий добавил две столовых ложки сахара, перемешал и снова поставил посудину на огонь.
В результате получил, конечно, не гербамате — напиток, знаменитый на всю Латинскую Америку, но чай вполне пристойный, не нищенский. Геннадий отломил от горбушки кусок, сунул в кастрюльку.
Кипятка он не боялся, даже когда в него попадали пальцы — кожа у капитана дальнего плавания по истечении лет сделалась дубленой. Размочив горбушку, он высосал из нее сладкую влагу, потом тщательно размял деснами хлеб, проглотил.
Сунул в кастрюльку второй кусок хлеба, проделал с ним ту же операцию, что и с первым ссохшимся обломком.
Надо полагать, от такой еды желудок у него должен был сочиться болью, вообще вывернуться наизнанку, но желудок вел себя нормально, держался — видимо, привык…
Пеликан продолжал сидеть на палубе с закрытыми глазами — уснул, бедняга. Тяжелая голова его с гигантским, наполовину раскрывшимся клювом, свесилась на грудь, в крохотных костяных ноздрях что-то попискивало.
Позавтракав, — конечно, завтраком все это можно было назвать с большой натяжкой, при этом посмеяться над самим собой, и смех этот хриплый будет обильно перемешан руганью и слезами, — Геннадий уселся на палубе рядом с пеликаном.
Пеликан даже не проснулся, лишь устало шевельнул головой и с глухим стуком захлопнул клюв.
Пеликаны в Чили появляются на пляжах часто, пожалуй, чересчур часто, с независимым видом бродят среди греющихся на солнце людей, клянчат еду, слушают музыку. Есть научились всё, что дают, не только рыбу, — хлеб, шоколадки, леденцы-сосалки, печенье, помидоры, фрукты и огрызки их, если из какого-нибудь перезрелого авокадо надо вытащить огромную круглую костяшку, пеликаны делают это блестяще, картошку и колбасу — правда, кроме той, что слеплена из сои и вареной бумаги, сыр, галеты, котлеты из гороха, — словом, все, что им перепадет.