Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Выпитый спирт взял его минут через двадцать, перед глазами все поплыло, жестяная труба, воткнутая в дымовое отверстие вигвама, неожиданно скособочилась, поползла в сторону, даже, кажется, сплющилась, и Геннадий, не желая видеть то, что видел, закрыл глаза.
Чувствовал он себя плохо. И не потому, что хватил целую кружку спирта — дозу, которая могла сбить с копыт мерина, не потому, что был готов скорчиться от сердечной боли, — совсем по другой причине…
Ни одной родной души не находилось рядом с ним — ни-ко-го, — ни один человек не подаст ему кружку воды, если он будет умирать. Может быть, только Луис…
Не думал Геннадий, что жизнь загонит его в угол, из которого не будет выхода. Кажется, такие углы называются "глухими пятыми"…
Очнулся он, когда было уже темно: зима на юге Чили бывает такая же неуютная, злая и пахнет безысходностью, как и на севере России.
По крутым бокам вигвама с грохотом и, кажется, даже с электрическими искрами бил град, с сатанинским, хорошо слышимым звуком скатывался к воде.
Пошарив рукой под висящей на просушке одеждой, Геннадий нащупал банку со спиртом. Вслепую тряхнул ее. Зелья в банке было немного, сейчас допьет это и придется добывать новое.
Спирт в Чили производили плохой, он лишь немного отличался от древесного, с такой же силой пробивал человека до костей и мог легко превратить желудок в дырявую кошелку, в которой ничего не будет держаться и ничего нельзя хранить.
Он аккуратно, стараясь не пролить ни капли, нацедил спирта в кружку и так же, как и в прошлый раз, выпил его, не переводя дыхания.
Темнота в вигваме попрозрачнела, словно бы откуда-то из-под стен пролился свет, потек снизу вверх, будто теплый воздух, который любит находиться в выси, сделалось душно… Надо было выкарабкаться на улицу, дохнуть немного воздуха, но Москалев сдержал себя — ведь после второй порции спирта он свой вигвам может и не найти. Не индеец же он. Это у индейцев, как у иных умных птиц, дорога домой прочно пропечатана в мозгу, — это сделала сама природа, — а у Москалева этого нет, он здесь человек чужой… Чужой. Хорошо, что хоть не лишний.
Через несколько минут удушье прошло. Москалев перевернулся на живот, выбил из себя остатки старого дыхания и потянулся к банке с икрой, в которую была засунута ложка, отправил в рот порцию закуски… Потом — вторую.
Прожевав икру, просипел, с трудом рождая слова, поучал себя:
— Когда пьешь, обязательно надо закусывать…
Простая истина, но не все ее исполняют, да и большая банка икры тоже есть не у всех, вот так-то, господа…
Похоже, он входил в тяжелейший, полный боли, разных видений, даже удушья, виток жизни, — он сорвался, запил. При всем том хорошо понимал, что происходит, по какой дорожке он катится и в какую яму, — вырытую в земле, естественно, — эта дорожка может его спихнуть.
А в яме той уже ничего не будет — ни света, ни тьмы, ни холода с голодом…
Он поудобнее устроился на своем ложе и затих. Выхода не было, как жить дальше, он не знал. Вот как достать канистру дрянного чилийского спирта, он знал, как поймать "чистую" рыбу, знал, как построить ланчу, знал многое, в общем, знал, а вот как жить дальше, не знал… Не знал и главного — как вернуться домой.
Господи, как же все-таки тянет домой, на землю русскую, так неудержимо влечет, что тоска начинает огнем жечь глаза… Это означает, что где-то внутри скопились слезы, их набралось много, и хотя Геннадий не помнил, когда последний раз плакал, в каком далеком детстве это происходило, он не исключал того, что заревет, как искалеченная белуга.
И вовсе не потому, что ему было жаль себя, нет, — в своих бедах он виноват сам, еще, может быть, люди, которые послали его сюда и бросили здесь на произвол судьбы, — все равно в большей степени виноват сам, поскольку должен был понять, почувствовать, что его ждет, вычислить разных хуанов, мигелей, хосе, уго и пабло, оказавшихся на его пути в Чили, постоянно обманывавших своих попутчиков по судьбе, считающих это человеческой доблестью, — но ведь это не доблесть, это называется совсем по-иному… Это не по-божески, но общение с Богом они считают обычной болтовней, чем-то схожим с поеданием жареной баранины… Тьфу!
Все чаще и чаще вспоминалось прошлое, из былого вставали зримые картинки, от них щемило горло…
Вспомнился крейсер "Адмирал Синявин", на который так долго и очень упорно тянул его капитан первого ранга Громов, считавший, что лучше Москалева боцмана нет во всем советском военном флоте…
Впрочем, сейчас Феликса Громова неприлично причислять к обычным флотским офицерам и называть капитаном первого ранга, он — адмирал. Причем — полный, с четырьмя адмиральскими звездами на погонах и большим количеством шевронов на рукавах форменного кителя.
А вот когда он звал к себе Геннадия, — после удачных испытаний по заправке кораблей топливом в походных условиях, то имел звание "кап-раз" — капитана первого ранга.
Переход с корабля на корабль, да еще на должность главного боцмана, которая считается ценнее и, может быть, даже выше, чем помощник командира корабля, — штука очень непростая и, откровенно говоря — затяжная. В один присест эту штуку не одолеть, эта комбинация многоходовая.
Чтобы это произошло, надо получить не менее тридцати разных подписей, начиная с адмиральской, кончая кудрявым росчерком самого последнего хозяйственника, имеющего на погонах одну узкую лычку, распоряжавшегося на корабле ветошью и тряпками для мытья посуды. Потому-то Геннадий и завис.
"Адмирал Синявин" отправился в дальнейшее плавание без него. Без Москалева. Москалев, уже основательно пропахший на танкере соляркой, бензином, мазутом, машинным маслом разных марок, по-прежнему продолжал служить на "Дунае".
Когда крейсер вернулся из дальнего похода, то был поставлен на стапеля, хорошенько подремонтирован и обновлен, из заводской гавани вышел нарядный, как картинка, только в кино его снимать — любоваться можно было часами, — от "Адмирала Синявина" исходило неземное сияние.
Приход "Синявина" в бухту Золотой Рог был приурочен к приезду руководителя Советского государства Леонида Ильича Брежнева — тот только что прибыл из Первопрестольной во Владивосток.
Леонид Ильич побывал на крейсере, внимательно осмотрел боевые отсеки — БЧ, заглядывал даже, как рассказывали очевидцы, в офицерские каюты и матросские кубрики и осмотром остался доволен. Команда получила праздничный обед и благодарность высшего лица государства, офицеры — премии.
Брежнев улетел в Москву, а крейсер отправился в океан на учебные стрельбы, они были нужны, — тем более, что "Синявин" получил во время ремонта кое-какое дополнительное артиллерийское оборудование, его надо было опробовать.