Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
— Очень хорошо, что вы позвонили. С вами хотел пообщаться российский консул Полунин.
— У меня, к сожалению, нет денег, говорить не на что.
— Оставьте номер телефона, мы сейчас перезвоним.
Геннадий глянул на продавщицу, та, все поняв, быстро начертала карандашом на листке клейкой бумаги номер. Москалев продиктовал его "пишбарышне".
— Ждите звонка, — бодро пропела та и отключилась.
Консул Полунин перезвонил через двенадцать минут; зная, что в Чили отчеств не существует, назвался только по имени — посчитал, что этого достаточно.
Геннадий также назвался, хотя и упомянул свое отчество, — как и положено у капитанов дальнего плавания в России, прикинул, как же может выглядеть консул Полунин?
— Геннадий, хотите вернуться домой? — неожиданно спросил консул, Москалев от этих слов вздрогнул, будто его тряхнуло электрическим током, хотел было вскричать: "Да! Да! Да!" — но горло забило чем-то соленым и горьким одновременно, он попробовал продохнуть, хватить хотя бы немного свежего воздуха, что-то сказать и не смог этого сделать. Полунин, опытный человек, понял, что происходит и, выдержав паузу, слушая в телефонную трубку хриплое дыхание Москалева, проговорил тихо, четко печатая каждое слово: — Вас ищет ваш брат. Ждите, он скоро позвонит.
На этом разговор закончился. Геннадий придвинул древний, со скрипящими суставами аппарат продавщице, замер на несколько мгновений, поскольку понял, что в мире он все-таки не один, раз ему позвонил консул — сам консул! — раз в русском посольстве на смену деревяшкам с тыквенными головами пришли люди, которым знакомы обычные человеческие чувства и нормальная речь, — и говорят они нормально, с сердечными нотками в голосе. А это, между прочим, очень важно в жизни, особенно такого человека, как Москалев.
Вышел на улицу, сел на камень у воды и долго сидел неподвижно, с дрожащими губами, не в силах что-либо вымолвить и вообще что-то сообразить.
Такое состояние хоть один раз в жизни бывает у каждого человека. Исключений нет.
А сейчас действие перенесем в нашу Белокаменную столицу, расположенную не на семи, а, как ныне кажется народу, на семидесяти холмах, — в Москву.
На дворе стоял уже двадцать первый век, подходил к концу второй год его движения по орбите времени, в Москве за окнами мела жесткая ноябрьская поземка, неслась по асфальту длинными серыми хвостами, нагоняя в душу недобрый холод, с вкрадчивым ведьминским стуком обследовала окна домов, скреблась, норовя забраться в какую-нибудь пустую квартиру, либо просто нырнуть под крышу, забить там пространство ледяной крупкой, но это, слава богу, не всегда получалось у подручных матушки-зимы.
Вечером, числа примерно пятнадцатого ноября, у меня дома на Садовой Кудринской улице раздался телефонный звонок. Звонил незнакомый человек, прилетевший из Чили, — моряк, работавший в Южной Америке по контракту на одном из международных судов.
Фраза, которую произнес он, обдала меня холодом секущим, заставила замереть сердце, — замереть в прямом смысле слова, оно остановилось:
— Ваш брат умирает на острове Чилоэ… Это на юге Чили.
Вот какие слова произнес тот моряк.
Честно говоря, я мгновенно почувствовал себя виноватым во всем, что происходило с моим братом Геннадием Москалевым. В первую очередь виноват потому, что все десять лет, которые он провел в Чили, у меня не было с ним ни почтовой, ни телефонной связи.
А с другой стороны, каким образом эту связь установить, как ее поддерживать? Мобильные телефоны, которые ныне всегда находятся под рукой, в крайнем случае в кармане или в сумке, тогда водились в количестве очень ограниченном, почтовая связь была просто невозможна, поскольку адреса почтового у Геннадия не было, он часто менял места, жил в разных городах, иногда оказывался в таких точках, куда ни один почтальон не сунется, побоится — ну, например, на исла Мончо — острове Пиратов, где сидят зэки, которым дали по сорок лет тюрьмы. Или на барже, облюбованной беглецами, удравшими от закона, этакой республике Шкид на чилийский лад, куда Геннадий попал случайно, почтальон также никогда не появится… Даже если ему прикажет сам Пиночет.
Обычно Геннадий звонил сам, из разных мест, почти не повторяясь в названиях их, а я был лишь "принимающей стороной" и чувствовал себя повязанным по рукам и ногам… Причем сделать я ничего не мог; действовать нужно было только через МИД. А подопечные мистера Козырева были такими же бездушными, безразличными чиновниками, как и тот дипломат в кавычках, что отказал Геннадию в помощи в очень трудную минуту и практически выгнал его за дверь.
Вообще-то козыревские "вареные дипломаты" иногда совершали действия, за которые их надо было не только выгонять с работы, но и отдавать под суд. Возможно, из-за такого народа самого министра Козырева в здании на Смоленской площади пренебрежительно, либо неприязненно называли Козырьком.
Вспоминается история, рассказанная пограничным генералом Михаилом Михальчевым, — произошла она не в тех краях, где жил Геннадий Москалев, а немного севернее, на Курильских островах.
Японцы, видя, как ослабла, сделалась покорной, во многом пустой Россия, как спивается ее непутевый лидер, стали настойчиво заявлять свои претензии на Курилы и Сахалин. И чем дальше, тем больше.
Ельцин и жался, и мялся, и носом нетрезво хлюпал, и физиономию в сторону отворачивал, но по физиономии этой плутоватой, марки "культур-мультур", было понятно, что за пару бутылок рисовой водки саке он отдаст и Курилы, и Сахалин кому угодно, не только японцам. Отдаст — и глазом не моргнет.
Одна беда — народ наш был против такого обмена, а гнева народного Ельцин, честно говоря, побаивался, даже в пьяном виде, — скинут ведь с высокого трона и морщиться не будут. Ведь не только умным, но и дуракам известно, что чем выше заберешься, тем больнее падать.
И все-таки попыток расстаться с дальневосточными территориями царь Борис не прекращал: на Курилы из Москвы стали приезжать разные ходоки-ходатаи, готовые поддержать Ельцина даже в бане, в голом виде, не говоря уже о вытрезвителе.
Очередные путешественники, одолевшие по воздуху десять с лишним тысяч километров, еще в аэропорту Южно-Курильска начали размахивать своими высокими агитационными мандатами: один из них Якунин, прозванный в печати попом-расстригой, был депутатом с Охотного ряда, второй Кунадзе — посланцем самого Козырька, в должности заместителя министра со Смоленской площади. Свою агитационную кампанию они перенесли из маленького и душного аэропортовского зала на городскую набережную, где под хмурый рокоток вспененных волн собрали целый митинг. На митинг пришли в основном мужчины, — почти все в морских тужурках и бушлатах.