Прощайте, сожаления!

Мамонтов Олег Николаевич

Один за другим изгоняемые зашли в кабинет Гузеевой и оставили заявления. Спустя час секретарша Горшенина принесла им готовые приказы и трудовые книжки с записями об увольнении. А ещё через час бухгалтерша Бизюкина произвела со всеми расчёт. После этого, бросив в сумку весь свой накопившийся в рабочей комнате нехитрый скарб - кружку, чашку, старую сменную обувь и кипу исписанных блокнотов, - а самое ценное, трудовую книжку и тонкую пачку купюр, сунув во внутренний карман куртки, Каморин поспешил покинуть редакцию.

Шёл уже четвёртый час дня. Солнце не выглядывало из-за пелены облаков, но было не холодно, чуть выше нуля. Выпавший поутру снег потемнел, набряк влагой, но луж ещё не замечалось почти нигде. Каморин подумал, что хоть

в одном ему повезло: в последний раз уезжать из Оржиц до таяния снега, пока весь посёлок ещё не утонул в грязи. Вместе с этой мыслью его укололо чувство вины за то, что он покидает райцентр в запущенном, неблагоустроенном состоянии. Тогда как, по идее, мог что-то сделать. Впрочем, только по идее: реально влиять на положение дел в посёлке он, конечно, не мог. А редакторы районной газеты, возможно, и могли бы, но только не хотели всерьёз связываться с этим, задевая интересы влиятельных людей. Наверно, местные жители выиграли бы, если бы "районку" закрыли, а на сэкономленные средства отремонтировали дороги и тротуары, но только их мнения не спросят. Газету будут издавать по-прежнему, обеспечивая Гузееву хорошей зарплатой, и по-прежнему в посёлке будет грязно...

Невесёлые мысли Каморина прервал окрик:

– Куда направляетесь, господин корреспондент?

Каморин с удивлением осмотрелся: на обочине проезжей части улицы метрах в десяти впереди него стоял тёмно-бордовый Mercedes, из приоткрытой дверцы которого выглядывал человек в чёрном одеянии, с длинными, чёрными, тронутыми сединой волосами. Всё ещё не узнавая этого человека, Каморин из вежливости ответил:

– Да вот иду на автобусную остановку...

– Вам же надо в Ордатов? Садитесь, подвезу.

Наконец, подойдя ближе, Каморин узнал:

– Отец Игорь? Вот уж не ждал этой встречи...

– Так вы едете?

– Да, воспользуюсь вашим предложением, - с этими словами Каморин сел в машину.

С минуту они ехали молча. Каморин искоса, с удивлением посматривал на священника в рясе, сидевшего рядом, который как будто вполне уверенно чувствовал себя за рулём.

– Mercedes - престижная марка...
– сказал Каморин, чтобы начать разговор.

– Это правда, но моя машина подержанная и потому обошлась недорого.

– Из вашего прихода в Змиево сюда путь не близкий. Были, наверно, в районной администрации?

– Нет, в здешнем храме. Я теперь благочинный по Оржицкому району, то есть отвечаю за порядок во всех приходах на его территории.

– О, поздравляю! Насколько я понимаю, ваша новая должность - ступенька к сану епископа...

– Я не монах...

Каморин сообразил, что сделал бестактное замечание, забыв о том, что отец Игорь женат, а епископом может стать только монах.

– Простите! Брякнул невпопад, будучи в расстроенных чувствах. Я же теперь бывший корреспондент. Сегодня меня заставили уволиться.

– Откровенно говоря, у меня были опасения на этот счёт. Уж очень ожесточённо Костерин проводил свою предвыборную кампанию, предавая поношению старую районную команду за будто бы кумовство именно на примере двух чиновных свояков. Вы же принадлежали к старой команде - в этом всё дело. Теперь, чтобы не дразнить гусей, Жоголев волей-неволей должен откреститься от людей Сахненко и Застровцева. Не расстраивайтесь, без работы не останетесь.

– Да я и не расстраиваюсь особенно, потому что уже привык к такому. Меня всю жизнь гонят отовсюду. Я прожил жизнь лишним человеком. При Сталине меня, несомненно, расстреляли бы, как это произошло с моим прадедом по отцу и дедом по матери. Они в ту пору тоже, наверно, оказались лишними людьми.

– Они были старыми коммунистами?

– Нет, всего-навсего крестьянами, бежавшими в города от колхозной неволи и угрозы раскулачивания. Если быть совсем точным, то один из них, Михаил Ерофеевич был мне не родным, а двоюродным прадедом по отцу. Его называли в семье Михаилом Старшим, поскольку был у него родной младший брат,

которого тоже звали Михаилом, - это мой родной прадед. Михаил Младший умер ещё за два года до революции, когда моему деду Андрею было только десять лет, поэтому сироту воспитывал его дядя Михаил Старший, который фактически заменил Андрею отца. Два родных брата Михаила - это странно, не правда ли?

– Да, такая ситуация не совсем обычная, но вполне понятная. Дело в том, что в старину при наречении младенцев строго придерживались церковного календаря, а в нём память различных Михаилов отмечается два десятка раз, в иные месяцы - дважды и даже трижды. Вот отчего это имя было распространённым...

– Странно ещё то, что Михаилу Ерофеевичу на момент расстрела в ноябре тридцать седьмого года исполнился уже семьдесят один год. К тому же обвинён он был по одному-единственному и как будто не самому страшному пункту знаменитой пятьдесят восьмой статьи - десятому. В котором речь идёт об ответственности за "пропаганду или агитацию, содержащие призыв к свержению или ослаблению советской власти". То есть попросту за неодобрительные высказывания о партийном и советском начальстве. В обычных условиях наказание за это полагалось небольшое: лишение свободы на срок "не ниже шести месяцев". Но в случае массовых волнений и в местностях, объявленных на военном положении, за то же самое мог быть назначен расстрел. Однако Михаил Ерофеевич жил в Забайкалье, где в тридцать седьмом году никаких военных действий не велось. Правда, на недалёкой границе было неспокойно...

– Логику в репрессиях тех лет искать бесполезно...

– Да, это особенно хорошо видно на примере судьбы моего деда по матери Павла Алексеевича. Его вместе со старшим сыном Петром расстреляли в декабре тридцать седьмого года, осудив по нескольким пунктам той же пятьдесят восьмой статьи. По второму - за "вооружённое восстание". По четвёртому - за "оказание помощи международной буржуазии". По десятому - за антисоветскую агитацию и пропаганду. И по одиннадцатому - за "всякого рода организационную деятельность" по подготовке контрреволюционных преступлений. Между тем Павлу Алексеевичу было тогда уже сорок девять лет, и трудился он коновозчиком, развозил молоко по школам города Кемерово. Ни он сам, ни его сын Пётр в армии никогда не служили и, стало быть, не могли и помышлять о вооружённом восстании...

– К чему вы теперь об этом?

– Да к тому, что наше общество сравнительно недавно пережило чудовищные жестокости. И виновником их был не только Сталин, негодяй без чести и совести, уголовный пахан, вознесённый на политический Олимп, - виновны были и сотни тысяч безвестных извергов, активно участвовавших в его преступлениях, и миллионы рядовых граждан, хоть как-то одобрявших чудовищный произвол. Вот иллюстрация: в таёжном селе Ломы, родине двух братьев Михаилов Ерофеевичей, в декабре тридцать седьмого года были арестованы восемнадцать старых крестьян, которые все были обвинены по пятьдесят восьмой статье и сгинули в застенках. Я прочитал об этом в "Летописи села Ломы", размещённой в интернете, в основе которой - воспоминания человека, работавшего в тридцатые годы секретарём местного сельсовета. Он писал также о том, что с начала тридцатых годов сельским середнякам и так называемым кулакам были установлены непосильные задания по посеву, урожайности и сдаче зерна государства, за невыполнение которых ссылали на необжитые берега Енисея, на медленную смерть. Крестьяне горько шутили по этому поводу: "Сей - Енисей, и не сей - Енисей". Это был настоящий геноцид русского крестьянства, который так или иначе коснулся всех в нашей стране. Всё наше общество хронически больно жестокостью. Это позволяет понять то, что происходит с нами и в настоящее время. Например, то, что мою любимую женщину Александру Петину три дня назад осудили на восемь лет колонии. Вы, может быть, слышали о ней. Ваша супруга - одна из наследниц Сергея Чермных, а Петина работала у него менеджером, управляла делопроизводством.