Прощение славянки
Шрифт:
Турецкий и Леонович подъехали к ресторану одновременно и подошли к входу с разных сторон – Леонович вылез из лимузина и взглядом отпустил охранника, когда заметил приближающегося к нему Турецкого. Уверенный в себе старикан, не мог не отметить Александр Борисович. Они поздоровались, и Турецкий толкнул перед ним вращающуюся дверь.
Леонович чуть наклонил голову, потупился, и его лицо осветилось простодушнейшей улыбкой. На миг Турецкому это показалось странным – неужто этот широкоплечий семидесятилетний мужик так благодарен ему за жест обыденной вежливости? Однако в следующую
Едва Леонович вошел в вестибюль, украшенный причудливыми бронзовыми скульптурами, подхалимаж пошел полным ходом. Метрдотель чуть ли не выпрыгнул из-за своей конторки. Кроме того, подскочили сразу двое официантов. Они улыбались и кланялись, через слово величая гостя «господин Ле-онович». «Крестный отец» все ниже и ниже опускал подбородок, топя его в складках жира, что-то бормотал в ответ, а его улыбка, становясь все шире и шире, делалась, как ни странно, все более застенчивой. Он улыбался, будто мальчишка за праздничным столом в свой день рождения, которому неловко и удивительно радостно, что столько людей вокруг счастливы, прямо-таки вне себя от счастья от одного того, что он предстал перед ними собственной персоной.
По отношению к Турецкому метрдотель и официанты ограничились лаконичным «Здравствуйте» и вновь принялись осыпать Леоновича пустыми лакейскими любезностями. В вестибюле Турецкий заметил типа лет тридцати с лишним в дорогом костюме, который выглядел просто как чехол на его железной мускулатуре. Леонович тоже обратил на него внимание, и метрдотель, застенчиво улыбнувшись, пояснил ему:
– Секьюрити. Сегодня у нас обедает госпожа Серебряникова…
Леонович повернулся к Турецкому и скорчил постную мину – возможно, испугался, что с супругой мэра тягаться за ресторанное поклонение будет непросто. Секьюрити между тем ел их обоих глазами. Турецкий заметил, что из уха у него торчит шнур.
Метрдотель простер руку в сторону зала, и процессия двинулась: впереди сам метрдотель, за ним Леонович и Турецкий, а старший и младший официанты в арьергарде. У Леоновича физиономия так и сияла. Он всем этим упивался. Только то, что он держал глаза опущенными, не давало ему выглядеть идиотом.
Окна были зашторены, и зал ярко освещался, отчего безвкусица и роскошь били в глаза куда резче, чем просто при дневном свете. Зал был полон и гудел разговорами. Одна за другой взгляду Турецкого представали различные компании, разговоры которых он бы с удовольствием послушал. Но сегодня он тут по другой причине.
Леонович не говорил официанту ничего, видимо, здесь прекрасно знали его вкусы, а Турецкий в качестве аперитива заказал минеральную воду.
Леонович начал разговор первым:
– Я уже слышал о вас, Петр Петрович. Но никак не думал, что увижу так скоро. Так что, сами понимаете, полон любопытства.
– А чего тянуть?
– Согласен! У вас ко мне какой-то деловой интерес?
– Возможно, – уклончиво ответил Турецкий.
– А чего тянуть? Можно ведь опоздать. Можно не успеть.
– Куда?
– Ну… в широком
Турецкий не поверил своим ушам. Вот это напор. Вот это «наезд».
– Шутить изволите?
– Ничего подобного. Смерть на войне – механическая вещь. Война – грандиозная машина, планомерно истребляющая людей. Подвиги и страдания тут мало что решают.
У Турецкого уже шарики за ролики заходили. Остановить Леоновича, кажется, было мудрено, а понять – еще сложнее. Турецкий все же осторожно вставил:
– Я так не думаю. Вы же не на войне.
– Я не на войне? – удивился Леонович. – Я – не на войне?! Ну вы даете! Кто-то из великих сказал: мошкаре, что рождается на рассвете и умирает с заходом солнца, не дано постигнуть значение слова «ночь».
– Ну, извините, если был неправ.
– Проехали, – кивнул Леонович. Но видимо, все-таки «не проехали», потому что он еще раз повторил: – Я – и не на войне, надо же…
Турецкий вздохнул:
– Складывается впечатление, что вы меня не понимаете…
– На этот счет не волнуйтесь. Я могу говорить с кем угодно, даже не понимая другого диалекта, – безапелляционно заявил Леонович. – Я всех понимаю и всех люблю. Всех! Древние греки выражали это в своем языке. У них есть слова «эрос», «филия» и «агапе» – все означают «любовь». «Эрос» – физическое влечение, «филия» – братская любовь, дружба, а «агапе» – любовь человеческой сущности. Я, допустим, могу не любить то, что вы делаете, но я уважаю и люблю вас как человека. Я люблю человечество!
«Во хватил, – оценил Турецкий. – Или, может, это все просто репетиция предвыборных баталий?»
– Не верите, что я всех люблю? – прищурился Леонович.
– Это же в теории, – заметил Турецкий. – В теории оно, может, и так. Но… различие между теорией и практикой на практике гораздо больше, чем в теории.
Леонович расхохотался:
– Как вы сказали? Можете мне это записать?
– Я издатель, а не писатель, – напомнил Турецкий.
– И это неплохо звучит, – оценил кандидат в мэры. – Хотите, я вам подарю компромат на Сереб-ряникова, господин издатель, который не писатель?
– Валяйте.
– Вы, конечно, уже знаете, как с городского стадиона стырили мачты с прожекторами?
– Конечно, – не моргнув глазом соврал Турецкий.
Как можно было стянуть то, что находится у миллионного города на самом виду – четыре огромные металлические конструкции с прожекторами, – Ле-онович ему поведал. Оказалось, у этой истории давняя подоплека. Еще два года назад, в период подготовки местных легкоатлетов к Олимпиаде в Афинах, главный городской стадион было решено глобально реконструировать. Выразилась эта реконструкция в том, что перестелили беговые дорожки и демонтировали мачты освещения, якобы заказав новые. Впоследствии слово «якобы» приобрело ключевое значение: старые мачты долго лежали на задворках, а новых как не было, так и нет. В конце концов «кто-то» распорядился действительно бесполезный металл загнать рачительным японцам, которым почему-то нужно все, что не нужно нам, а стадион остался стоять лысым.