Просека

Ляленков Владимир Дмитриевич

— Печенег, — тихо проговорила она, — а я-то на вас надеялась!

Веру Владиславовну я любил, очень уважал. Её все любили и уважали. Я готов был выслушать её, но девушки смотрели на меня во все глаза. На меня смотрела, расширив свои прелестные голубые глаза, Неля Сухорукова. Смотрела с восхищением — так я подумал тогда и сказал:

— Каждый человек, Вера Владиславовна, имеет право на своё мнение. Да. Я и на районной конференции то же скажу. А кто не согласен, пусть выступит против! — Я бросил сумку на парту, выбежал в коридор.

Там меня остановил директор школы.

— Картавин, — сказал он, — зайди ко мне в кабинет.

В кабинете он сел за стол, я стоял у двери.

— Ты с

кем готовился к докладу?

— Ни с кем.

Уже такой ответ на мгновение перекосил лицо директора.

— Но Вера Владиславовна тебе помогала?

— Нет. — И грудь моя выпятилась больше: раз уж он задал такой вопрос, значит, толковал я на конференции умно!

— Почему? Ты обращался к ней за помощью?

— Нет.

— Да почему же?!

— Просто так.

И он взвился:

— Как это просто так? Да ты знаешь, что это за книга? А ты выступаешь перед коллективом со своим дурацким критиканством!

Я стал возражать, он закричал, затопал. На шум явились учителя. Прозвенел звонок, меня выпроводили за дверь.

После уроков я поспешил в городскую библиотеку, которой заведовала приветливая женщина, жившая через три дома от нас. Она была дружна с мамой. И я мог свободно ходить между полками с книгами. Я решил начать с крайней от глухой стены полки: надо читать все книги подряд, не пропускать ни одной. Потому что как раз в какой-нибудь пропущенной, пусть самой неказистой с виду, может таиться что-то важное. Но незаметное, пока никому не известное.

Печатному слову верил я без тени сомнения. В каждой фразе, самой нелепой, потому и малопонятной, таился особый смысл. До него надо докопаться. Читал я днём, вечером, ночью. На уроках. Турником, гирями я нагнал себе страшные мускулы. Очень гордился ими. Но несмотря на здоровье, железные бугры мускулов, голова, помню, стала вдруг побаливать. Кружилась ни с того ни с сего; несколько раз шла кровь из носу. Прежде учебный материал давался легко, а тут читаешь, читаешь — никак не запомнить!

Я успокаивал себя: мол, программа усложнилась, потому материал даётся трудней: Надо закаляться, развивать мозг. И читал до отупения. Экзамены на аттестат зрелости остановили книжный запой.

В зале тихо, но сна нет. Я представил, что делают сейчас дома. Отец просматривает бумаги, стучит костяшками счетов. Мама шьёт или штопает. Или гладит бельё. И вдруг вхожу я с чемоданом в руке, с виноватой улыбкой на лице. Все уставились на меня: что случилось? Не поступил в институт?

«Плевать мне на конкурсы!» — думаю я. Ловлю себя на том, что заговорил вслух. Сажусь. В голове застучали молоточки. Вот теперь заболела шишка. Хорошо, она под волосами и на лице нет ссадин.

Закрываю глаза. Вижу весь Петровск, древний городишко. Когда-то на его месте было поселение служилых людей, оберегавших Русь от набегов кочевников из степи. Сейчас степь уже выгорела. От неё, ежели сегодня дует южный ветер, тянет сухим, тёплым воздухом, как из остывающей печи. В такие вечера старики и старушки приходят к реке, плескаются в потёмках на мели. Вдруг увидел я себя и Нелю Сухорукову: после выпускного вечера возвращаемся от леса к городу. Скоро рассвет. Задерживаемся на деревянном мосту, под ним хлюпает вода под вёслами рыбака Тихона, старичка пьяницы, живущего в домике возле бойни. По ночам он ловит налимов, сомов. Сплавляет их домохозяйкам, тайком от милиции, — прогонят стадо через мост к лесу, Тихон понесёт рыбу на выгон, где женщины, проводив коров, будут ждать его у заросших бурьяном окопов.

В ту ночь я ещё был уверен, что мы вместе с Нелей уедем в Ленинград. Давно и много раз было обговорено, как будем там жить, учиться. Но она уже знала: родители её переезжают в Харьков и она будет учиться там в медицинском

институте. Но мне не говорила об этом. Сообщила лишь накануне своего отъезда. Я сразу не поверил ей, мне казалось, она шутит, разыгрывает меня. Но она не шутила. Помню, я растерялся даже, а потом меня взяла злость. Обозвал её лгуньей. Ужасной и хитрой лгуньей. И если она не считает себя таковой, если она не прикидывалась, что любит меня, — должна удрать от своих родителей. Да, да. Время есть: целый день и ночь. Успеем собраться и махнём в Ленинград. Иначе — что же получается? «Если ты таила от меня эту правду, — кричал я, — то завтра ты можешь обмануть меня и в чем-нибудь другом!» В те минуты я возненавидел её родителей, особенно её отца, рыжего, толстого, за что-то не любившего меня. Я не представлял, как это мы будем жить порознь. Она вдруг заявила твёрдым голосом, что я не имею права так обзывать её. «Я тебе не лгала, Борька, я просто молчала, потому, потому…» И она заплакала. Вот, вот, свирепел я, вот они, женщины: когда нечего сказать, оправдаться не могут, прибегают к слезам. Прикидываются несчастными, оскорблёнными! «Прекрати реветь, Нелька! Иди. Собирайся, завтра трёхчасовым поездом уедем, слышишь?» Но она сказала, что я ничего не понимаю. «Ты грубый, — сказала она, — и все вы такие, да, да! Вы думаете только о себе, все вы эгоисты. Ты тоже должен ехать в Харьков». — «Я? В Харьков? Это ж почему? Потому что ты не желаешь ослушаться родителей? Нет, ты поедешь со мной в Ленинград. Точка…» И мы крепко поссорились.

И вот я в Ленинграде с ноющей шишкой на голове. На этом вонючем вокзале. А она в Харькове будет поступать в медицинский институт. Я не напишу ей первым. Пусть она напишет, а я ещё подумаю, ответить ей или нет. Уцепилась за юбку матери, за карман своего папаши, толстого судьи. Рыжий, толстый и носатый судья, который и судить-то, может быть, толком не умеет. И пусть она живёт с ним… Сердце колотится, мне стало душно. Нет, сегодня не заснуть…

Ухожу бродить по ночному городу. Под утро задремал на скамейке в каком-то скверике.

Только часу в десятом дня попадаю на залив. Дольше, чем обычно, плаваю. Продрог. Но в голове посвежело, прояснилось. Побегав по берегу и позавтракав, еду в Политехнический институт на трамвае номер восемнадцать. Он привозит меня в своём тамбуре вместе с компанией парней и девушек. Я увидел сосновый парк, окружённый металлической оградой. Между сосен проглянуло великолепное белое здание с огромными окнами, освещёнными солнцем. Парни и девушки скрылись в парке.

Фанерная стрела указывала путь в приёмную комиссию. Влево и вправо от меня высокие светлые коридоры; широкая лестница с белыми перилами ведёт во второй этаж, расходясь на два крыла. Гипсовый Калинин во весь рост. Тишина. Навстречу мне сбежала по лестнице стайка девушек. Чёрная стрелка проводит меня мимо актового зала к распахнутым дверям комнаты: у каждой стены по столу. За ближним ко мне столом сидит мужчина с худым загорелым лицом, в чёрном костюме. Я поздоровался. Мужчина привстал.

— Вы ко мне?

— Я хочу поступить в институт, на строительный факультет. Я не ленинградец, вызова у меня нет. В общежитии нуждаюсь. — Я положил перед ним документы. — И мне бы хотелось узнать подробности моей будущей работы.

— Садитесь. — Он взял документы. — Хорошо, — произнёс он, — отлично. — И не суёт мне обратно документы, кладёт их чуть в сторонку. — Что ж, наши выпускники работают в разных уголках страны…

Он рассказывает. И довольно живо. А я почувствовал, что всё, буду учиться в этом институте. Четверо суток и почти не спал. Несколько минут слушаю объяснение и псе понимаю. Потом веки мои отяжелели, тело разом обмякло. Я потёр глаза. Подпираю голову рукой, часто моргая, киваю, давая понять, что слушаю внимательно.