Просека
Шрифт:
— Прежде всего, — говорит он строго, глядя в лицо Холмова, — когда входишь в комнату, надо здороваться. А если есть секреты, можно сообщать их в коридоре. А не шептаться в компании.
Все замолчали.
— Это ты мне? — спрашивает Холмов.
— Да, тебе.
— Как же это понимать?
— А так и надо понимать. Я не ясно сказал?
Холмов, кажется, не знает, что ответить.
— Хороши будут студенты! — наконец восклицает он.
Болконцев берёт бутылку, наливает в стаканы.
— Уж какие есть, такими и будем, — Болконцев встаёт;
Неужели драка будет? Должно быть, они успели раньше поссориться. Но Кургузов хватает свой пиджак.
— Пойдём, пойдём, — тянет он за руку приятеля, и они уходят.
Песенное настроение пропало. В комнате тихо. За стенками с обеих сторон идёт веселье.
— Ты поссорился с ним раньше? — спросил я Болконцева.
— Болван, испортил песню! — Он ругается. — С кем поссорился?
— С этим? Я с такими не ссорюсь. — Он сел. — Ну что ж, мужики, выпьем и погуляем? Вечер хороший сегодня.
Сердитость исчезла с его красивого лица. Он улыбнулся. Когда мы выходим на улицу, я опять спрашиваю Болконцева, почему он так осадил Холмова. Что не поделили?
— Не поделили? — говорит Болконцев, глядя перед собой, держа руки на груди. — С такими типами я ничего делить никогда не буду… Я жил с ним в учебном корпусе в одной комнате… — Он вздохнул. — Да, вот я и в Европе. Давно мечтал побывать здесь. Правда, учиться долговато — пять с половиной лет! А то и все шесть… Года за три бы покончить с учёбой. Смотри-ка, вон две девочки, хороши?
Зондин и Яковлев следуют за ним. Зондина развезло. Он всё пытается что-то рассказать Яковлеву, но смех мешает. Болконцев о чём-то говорит, продолжая глядеть прямо перед собой. Говорит он мне, но лицо ко мне не поворачивает. Манера разговора Болконцева мне не нравится. Так ведут себя гордецы и зазнайки. Если ему не нравится Холмов, зачем он всем испортил вечер? Даже не объясняет, почему осадил Холмова. Не считает нужным. Тут же я думаю о том, что у Болконцева два отличных костюма из тонкой шерсти, шёлковые рубашки. Новенький чемодан, золотые часы. Вспоминаю, что, когда собирали деньги на вино, Болконцев раскрыл бумажник, в котором толстая пачка денег. Мы складывались по пятнадцать рублей. Он небрежно бросил на стол двадцать пять. Сдачу, кажется, не взял.
У моста, по которому пронеслась электричка, мы повернули обратно. Болконцев рассказывает что-то о Сибири. Я молчу. Раздражение против него растёт во мне. И вот уж мне кажется, что я с ним не сойдусь, мы Поссоримся. Один из нас должен будет покинуть комнату. И настроение моё испортилось окончательно, потому что, когда пели песни, я решил, что ребята подобрались в комнате хорошие. И мы с Николаем будем друзьями.
Надо сказать, за время экзаменов я устал от одиночества. В Петровске я не проводил ни одного дня без Витьки. Он остался дома из-за болезни. Прошлой осенью с ним начали случаться припадки эпилепсии. Врачи сказали, это последствия войны. Зимой припадки немного отпустили Витьку, но к весне участились. Мы боялись — экзамены он не сдаст, добились для Витьки свободного расписания устных экзаменов.
Болконцев всё о чём-то рассуждает. Я вздохнул: очень жаль, что нет здесь Нели. Поступила ли она в институт? Решаю написать ей письмо. Маленькое. Коротенькое: просто несколько строчек — сообщи свои координаты. Мы поравнялись с общежитием; Зондин и Яковлев уходят спать.
— И ты с ними? — говорит Болконцев.
— Пожалуй. — Мне совершенно не хочется спать. Но и гулять с таким типом нет желания.
— Да брось ты, пошли пройдёмся. Успеем ещё выспаться!
— А куда? — говорю я.
— В парк ЛТА. Отличный парк.
В парке ветки деревьев закрывают небо, потому темно. На аллее нас обгоняют два конных милиционера.
— Должно быть, шалят здесь мужички, — говорит Болконцев.
Закуривает. Молчим. В парке тихо. Копыта процокали где-то правее нас.
— У тебя отец есть? — спрашивает Болконцев.
Такой вопрос был обычен в то время.
— Кем он работает?
Я говорю.
— А ты работал прежде? — спрашивает он.
Я разгружал с ребятами вагоны на станции, чтоб заработать на свои расходы. Классом работали в колхозе, на разборке разбитых домов. Говорю об этом.
— Ну, это не то. Это не работа. — Он даже машет рукой.
— А что же это?
— Просто труд от случая к случаю ради заработка.
— Ты думаешь? А что же, по-твоему, работа?
— Работа… Да впрочем, об этом долго толковать. Если ты не связан с делом, то…
Фу ты! Я остановился.
— Пошли обратно.
Я привык к противникам, с которыми после краткого, но выразительного разговора надо беседовать с помощью кулаков. Тут кулаками не пахнет. У выхода из парка Болконцев догоняет меня.
В комнате я сразу раздеваюсь, ложусь в кровать. Болконцев садится на подоконник, свесив ноги на улицу. Из-за служебного корпуса выползла луна, мягко осветила комнату. Зондин захрапел, заговорил во сне. Где-то на верхних этажах прокручивают пластинку.
— Ну и комната подобралась, — ворчит Болконцев, — с такими сурками всё царство божие проспишь. Девушки, доброй ночи! — приветствует он.
Ему отвечают что-то и смеются.
— Придётся с какой-нибудь девицей познакомиться, — продолжает он вслух.
А мне даже голос его неприятен. Кто покинет комнату, я или он? Долго прикидываю варианты, как это может случиться. Чтоб успокоиться и уснуть, думаю о Витьке, о доме. О том, что вот я студент, экзамены сдал довольно легко. И потому я молодчина, и всё будет у меня хорошо.
Но с Болконцевым я не поссорился. Проходит не больше трёх недель, и я даже втайне радуюсь, что не полез в тот вечер в бутылку. Не вызвал Николая на ссору. Он вовсе не умничал, назвав мою работу в колхозе, на станции «не работой». Не острил, называя Ленинград Европой. У них там, в Сибири, даже о Центральной России говорят: «Там на Западе, там в Европе». Пренебрежительно относиться к тому, что я считал работой, он имеет полное право.