Просека
Шрифт:
— Видно будет…
Галя, Надя и ещё трое парней прошлой зимой рубили просеку в тайге километрах в пятидесяти отсюда. Жили в избушке. Бурсенко рассказывает, как ловили рябчиков. Срубили в тайге рябину с ягодами, принесли к избушке, воткнули в снег. Под рябиной укрепили волосяные петли. Утром и вечером собирали урожай: сколько петель, столько и рябчиков.
— Да все тяжёлые, жирные. Вот осенью посмотрите, что здесь будет твориться, сколько их здесь…
Девчата задумчиво смотрят на огонь.
— Девки, давай протяжную? — предложила Галя.
— Давай.
На два голоса тихо поют «Бродягу». Дима — хорист, поёт в институтском хоре. Глаза его за очками выражают приятное удивление. Голос его пристраивается к девичьим, сливается с ними. Славно поют. Тихий шум пробежал по тайге, видимо, откуда-то долетел сюда сильный порыв ветра. И растворился в деревьях. Над самой водой у берега пронеслись утки, взмыли, шлёпнулись в протоку. Небо сплошь в звёздах, над серединой Енисея поднялся туман.
После «Бродяги» — минута молчания. И Галя, ни на кого не глядя, поёт песню, которую я много-много раз слышал дома. Её пела мама:
Не гулял с кистенём я во тёмном лесу. Не гулял я во рву в непроглядную ночь. Погубил я себя за девицу-красу, За девицу-красу, за дворянскую дочь.Замечательно. В упор смотрю на Галю. Она красива. Очень красива. Только что я не замечал этого.
Пропели, и снова тишина. На реке показались огни парохода. Донеслись звуки фокстрота.
— Это «Некрасов».
— Да, по времени должен он быть.
Огни парохода проползли, музыка стихла. Монотонное ворчание Енисея. Бурсенко отошёл к воде, прислушался, глядя в сторону противоположного берега.
— Да нет, там ничего сегодня не может случиться, Виктор Василич, — сказала Галя.
Геодезист вернулся, присел на корточки. Лица девчат помрачнели.
— Она утром тайгой ушла в деревню, сказала Галя, как мы увидели, что Полтора Ивана пронёсся на челноке из отряда, она и ушла.
— В Беглово? — спросил Бурсенко.
— Да, туда. Там тётка живёт.
— Сегодня-то ничего не случится, это подала голос Вора. Она всё время молчала, только рассматривала нас. Ведь быть беде-то, Виктор Василич. Просто так это не кончится.
Какая ж беда будет? — спросил Бурсенко.
— Кабы знал, где упадёшь, так соломки подстелил бы, сказала Вера. — Вы, начальство, должны придумать что-то.
Надя сделала испуганное лицо, проговорила тихо, будто её мог услышать кто-то посторонний:
— Она нож при себе стала носить, Виктор Василич.
Бурсенко ничего не отвечает ей, молча гладит Трезора. Надя пересела ближе к огню, сказала задумчиво:
— Правду пословица говорит: не родись красивой, а родись счастливой. Эх-ма, — она бросила веточку в огонь, — другая девка ждёт-ждёт, чтоб её полюбил кто, да так и не дождётся. А тут — на-ко тебе…
— Быть беде, девки. Сердце моё чует, быть беде, — сказала Вера.
Бурсенко встал.
— Ну, хватит вам, каркаете, каркаете. Пусть в деревню уходит!
— Да, Виктор Василич, что
— Дак чего вы от меня хотите?
— Да мы не знаем, Виктор Василич!
— Если б он приставал к ней, шутил, то, глядишь, всё б и образовалось. А то ведь что: с нами болтает всяко, а на Феню этак зыркнет, зыркнет. И ни словечка ей не скажет, а она готова под землю провалиться…
Я молча слушаю, Дима и Федотов тоже молчат. Только что мы считали девчат гостями, но теперь чувствую, что гости мы. Они хозяева здесь. Приплыли развеяться немножко, посмотреть на студентов. Поделиться тревогой за судьбу подруги, которая в этот момент спешит по тайге в какую-то деревню Беглово. Судьба девушки в чём-то зависит от геодезиста, от всех девчат. Нам кажется, Бурсенко чего-то недоговаривает о Фене. Представляю её, спешащую по тайге, вижу огромного Полтора Ивана, который сейчас в потёмках заглядывает в палатку девчат: никого нет; он озирается, прислушивается, замечает наш костёр… Я встаю, прохожу к воде: я почти убеждён, что Полтора Ивана, вскочив в свою долблёнку, несётся сюда. Почему я так думаю? Должно быть, окажись на его месте, я поступил бы так… Шлёпают вёсла по воде. Нет, показалось. Трезор спокоен. Он бы непременно учуял приближение человека.
— Его может угораздить и сюда приплыть, — доносится голос Веры.
— Да уж пусть бы приплыл, девки, — говорит Надя, — и его-то жалко. Ох, господи, — она вздохнула, помолчала. — Хоть бы он вёл себя как-нибудь по-путевому, может, и образовалось у них что. — И вдруг, засмеявшись, крикнула: — Полно кручиниться. Верка, давай гитару!
Утро серенькое. Бурсенко ворчит, что погода на девчат осерчала. Сейчас мы повезём их домой. Бурсенко не хочет плыть, говорит, чтоб мы сразу возвращались.
— А то видите, — выставляет он палец, — с севера сегодня ветерок заходит, застрянете там.
Девчата смеются:
— Поживут у нас! Нашу просеку расчистим, Виктор Василич!
Туман над серединой Енисея лежит плотно. После завтрака садимся в лодки. Метров пятьсот плывём вдоль берега выше по течению. Иначе снесёт нас. Рядом со мной работает веслом Галя. Вера на корме. В другой лодке гребут Дима и Федотов. Как ни стараемся, но пристаём к берегу метрах в ста ниже палатки. Она на склоне. Место вокруг открытое и сухое. Печка топится, но никого нет. Девчата осматриваются.
— Это не Феня растопляла, — говорит Галя, озираясь.
— А, приехали, добрый день отдыхающим в трудовые будни!
Я оглядываюсь на мужской голос, вижу рослого парня в узких брезентовых брюках. Он босой, голый по пояс. Длинные волосы перехвачены тесёмкой, чтоб не падали на глаза. Мышцы так рельефно выделяются, как это бывает у акробатов. Такое впечатление, будто под белой кожей он весь перевит канатами, верёвками, только на плечах эти канаты и верёвки связаны в тугие узлы.
— Ты здесь, Ванюша? Когда приплыл?