Просека
Шрифт:
— Давайте?
Я смотрю на Диму, Федотова.
— Давайте.
С трудом встаём. Плетёмся к палатке. Дима затягивает песню. Далеко-далеко Трезор кого-то облаивает… Когда выходим на берег, видим возле нашей лодки серый катер. Костёр горит. За столом сидит человек в чёрном плаще, на голове мичманка. Пьёт чай из кружки Бурсенко. Оказывается, это инспектор Бровин. Он здоровается с нами.
— Я похозяйничал тут у тебя, Виктор Василич, — сутки горячего во рту не было. Думал, вы к ночи вернётесь…
Он коренаст, кривоног. Вылив остатки
— Пройдёмся немножко, Виктор Василич…
Вскоре возвращается. Катер уносит его.
— Чего это он? Случилось что?
— За поворотом в заливе обнаружил больше десятка осетров с рваными спинами. Где-то поблизости самоловы ставят.
— Сосед наш Тутка?
— Нет. У Тутки, говорят, костяные крючки. И у него почти не срывается рыба. Кто-то другой работает. И хитро: где-то поблизости от Тутки, чтоб прикрыться им. Неужели кто из наших?
Что ему ещё говорил Бровин, Бурсенко не сообщает, а мы и не спрашиваем. Здесь ревниво придерживаются правила: если человек не рассказывает сам тебе о чём-то, расспрашивать его об этом не нужно.
Сегодня нам не только купаться, но и умываться не хочется. И есть не хотим. Легли у самой воды и лежим. Бурсенко разогрел обед, зовёт нас к столу, но мы отмахиваемся лениво: не хотим, потом! Он настаивает, и довольно строгим голосом, даже бранится. Никогда он ещё с нами так не разговаривал. Плетёмся к столу. Бурсенко разливает по мискам суп, оделяет нас кусками мяса. Нарезает хлеб. И при этом на физиономии его такая улыбка, будто он доволен, что тайга доконала нас.
— Это не работа, — говорит, усаживаясь наконец и сам. — Нервы сдали. Да. От комаров и с ума сходят… У нас тут работал техник, Широкин Васька. Видом из себя ничего, здоровый вроде. Но без выносливости. Предел выносливости у него был мал. И впал в дикость: выскакивал ночью из палатки, ложился на землю, лежал часами неподвижно, а комары жрали его. Сам он москвич. Увезли его отсюда, подлечили. Теперь ничего, работает в управлении.
Покончив с едой, наваливаем в костёр дров и ложимся с подветренной стороны. Я спросил Бурсенко, блуждал ли он в тайге, случалась ли с ним какая беда. Он говорит — всякое случалось, но отделывался лёгким испугом.
Трезор вскочил на ноги, прислушался, пробежал к воде, завилял хвостом и вернулся на место.
— Кто-то плывёт к нам, — проговорил Бурсенко.
Мы сели. В берег ткнулась остроносая лодка. Это приплыл Тутка. Голый по пояс, длинные чёрные волосы повязаны бечёвкой. Он бос, но в ватных брюках, сзади и на коленях обшитых кожей. Широко расставляя колени, полный достоинства, он подходит, что-то произносит. Должно быть, приветствие. Садится, скрестив ноги, достаёт из кармана пустую трубку. Я подаю ему папиросы.
— В гости пожаловал, — сказал Бурсенко, — какие новости?
Тутка попыхивает трубкой, смотрит на огонь и молчит.
— Что случилось в округе? — спросил Бурсенко.
Тутка покачал головой:
— Моя не знает.
— Хитрая
— Он понимает, что вы говорите?
— Он понимает то, что ему нужно.
Фраза понравилась мне, я рассмеялся. Дима говорит, глядя на лоснящееся тело Тутки, что все люди понимают только то, что им нужно.
— Если они знают, что им нужно, — замечает Бурсенко. — Вот один мой знакомый в Москве в прошлом году защитил докторскую диссертацию. Он медик. Мы в одном подъезде жили с ним. Всегда пройдохой он жутким был. Основную мысль диссертации русский народ ещё в древности выразил в пословице: ноги держи в тепле, голову в холоде, а живот в голоде! Тогда всегда здоров и бодр будешь. Приятель развил эту мысль на пятистах страницах. Я читал. Нагородил он там бог знает чего. Запутаешься в терминах. Говорю ему: зачем это нужно? И привёл пословицу. Обиделся. «Так нужно, — говорит, — ты не понимаешь?» Кому нужно?
Бурсенко было садится на своего конька — начинает бранить город, но Тутка, наклонив голову, прислушивается к чему-то. Геодезист замечает это.
— Инспектора Бровина видел сегодня, Тутка? — спрашивает он.
— Моя ничего не видел. Моя сети чинил, в деревне был.
Эвенк встаёт, направляется к лодке. Приносит стерлядей, отдаёт нам за пять рублей. Поспешно уплывает. Вскоре укладываемся спать.
Завтра суббота, приплывёт Митька, отвезёт нас в деревню. Поживём там дня три.
Ночью будят нас выстрелы. Выскакиваем из палатки. На мысу прокричал человек. Хлопнул выстрел. И тотчас там, где протока, затрещали кусты. Утки заметались над косой в потёмках, шлёпнулись в воду прямо против палатки… Тихо. Только ворчит Енисей.
Утром направляемся к мысу. Чумов нет, одни жерди от них. Песок у воды истоптан, две пары следов ведут в тайгу. Ни единого звука.
О случившемся кое-что узнали, когда Митька перевёз нас к девчатам.
Наконец увидели Феню. Тонкая, хрупкая, она стоит в брючках, в сиреневой майке возле печки. Помешивает ложкой в кастрюле. Руки тонкие и худенькие, а кисти крупные, тёмные от загара. Лицо русское, с нежной кожей, но глаза как у эвенков. Она спокойно взглянула на нас. Продолжает помешивать. Кроме несоразмерности её кистей и рук, я вначале ничего особенного не замечаю. Но вот Бурсенко, поговорив с девчатами, подходит к ней.
— Как дела, Феня? Поедешь в Подкаменную?
Она посмотрела на него снизу вверх. Брови её, длинные ресницы взлетели тоже вверх. Она улыбнулась, и мы уставились на неё: какая прелесть!
— Нет, Виктор Василич, мы сегодня все уйдём в Беглово к тётке. У них там праздник завтра. Погостим.
— А это кто? — Теперь и мы увидели высокую девушку в резиновых сапогах, в фуфайке. Прислонившись к ёлке, она смотрит куда-то на противоположную сторону Енисея.
Феня только простодушно моргает, а подошедшая Галя объясняет: