Просека
Шрифт:
— А-а-а-а! — приветствуют они нас с наступающим днём.
— Э-э-э-э-э-э! — отвечает кто-нибудь из нас, сложив ладони рупором.
А среди дня и крика не услышишь: шум тайги, беспрерывное ворчание могучей реки поглощают его.
Мы мечтаем навестить девушек.
Бурсенко говорит, их там четверо. Трое приехали по вербовке из Воронежской области. Одна местная, из какой-то таёжной деревни, до которой километров десять. Красавица изумительная, говорит геодезист. За ней ухаживает бурильщик Иван Баринов, по прозвищу Полтора Ивана. Прозвали его так за двухметровый рост и невероятную силу. Обычно бригада бурильщика состоит из шести человек, но в бригаде Баринова работает пятеро. Полтора Ивана выполняет работу за двоих. Зарплату так же получает. Об этом знает начальство в Енисейске. Никто не протестует.
Попал
А Феня то ли боится его, то ли он ей неприятен. Избегает встреч с ним. Сейчас его бригада бурит скважины километрах в тридцати от нашего створа, ниже по течению. В свободное время Полтора Ивана приплывает к девушкам на узенькой долблёнке, лихо работая двуперым веслом. Привозит девчатам гостинцев. Если девчата заметят его издали, Феня убегает в тайгу.
Бригада девушек закреплена за Бурсенко, он должен будет принять у них работу. Мы собираемся навестить их. Геодезист говорит:
— Когда навестим девушек, не вздумайте приударять за Феней. Даже намёка не подавайте. Этой весной приехал сюда молодец. Вроде самого Баринова. Месяц поработал. Его предупреждали, он. не послушался. Пришлось ему убраться восвояси. Было тут дело…
Бурсенко мельком осматривает наши физиономии: дошло ли до нас? До нас дошло.
Проработали мы двадцать дней, но врубились в тайгу километра на четыре, не больше. Первый километр прошли быстро, легко: на этом километре пойма Енисея. Заросли черёмухи, чёрной и красной смородины. Ели не очень толстые. Потом одолели крутой склон метров в двести. И вот тут-то началось. Мы прорубаемся строго по визирке. Отклониться нельзя даже на несколько сантиметров, ибо эти сантиметры через десять километров дадут ошибку в сотни метров. Отклонимся от створа — выйдем бог знает куда. Не скажу, что легко пробиваться сквозь заросли черёмухи, ивняка и смородины — ведь двухметровая просека должна быть совершенно чистой. Ни стволы, ни ветки не должны оставаться на ней. Итак, мы поднялись по склону, упёрлись в стену, в толпу могучих кедров. Кедр в пятьдесят лет — молодое дерево. Эти таёжные великаны живут пятьсот — шестьсот лет. Сколько же этим, встретившим нас молчаливой и плотной стеной? Дима обхватывает руками ствол — не хватает рук. Установив нивелир над новым пикетом, Бурсенко идёт к нам, отмахиваясь от комаров веточкой.
— Вот так встреча, — говорит он, — тут мы, кажется, покорячимся…
Проходим дальше десять метров, двадцать, пятьдесят — толпа кедров не редеет.
Возвратились.
— И жалко таких красавцев…
— Конечно жалко…
От пилы отказались. Из-за проклятых комаров. Бурсенко говорил — отойдём от Енисея подальше, их станет меньше. Но он или ошибался, или подбадривал нас. Едва мы пропотеем, комары наваливаются тучей. Накомарники не спасают. Когда работаешь пилой, почти неподвижен. Левой рукой то и дело давишь на лице, на шее этих тварей. Пилу заедает. Мученье, а не работа.
Приняли другой метод. Столкнувшись с очередным великаном, мы с надеждой смотрим на геодезиста, который топчется возле нивелира. Если Бурсенко помашет обеими руками, визирная ось проходит мимо кедра. Мы вздохнём с облегчением, тронемся дальше. Если он молча поспешит к нам, значит, ствол кедра придётся только подтесать немного.
Если взмахнёт одной рукой…
— Тьфу! — плюётся Дима: Бурсенко махнул одной рукой — кедр надо валить.
Дима и Федотов заготовляют колышки, я начинаю сражение. Розовая древесина кедра сочна и податлива. Перед твоим лицом мотается сетка, комары заползают под неё, залетают. Во время очередного взмаха угадываешь секунду, давишь их, а они зудят, зудят. Снова облепляют тебя. Опять их давишь и машешь быстрей, быстрей. Вот уже душно под накомарником. Но ты терпишь, ещё быстрей наносишь удары. Сердце начинает колотиться. В голове шум, звон. Но руки ещё крепче держат топорище. Когда же пальцы начинают неметь, вгоняешь топор в ствол, сбрасываешь рукавицы, срываешь с лица сетку. Бежишь прочь от комариного облака, растирая по лицу красногрязную
За топор берётся Дима, его сменяет Федотов. Корчась, подпрыгивая, Дима проносится мимо меня, падает в заросли папоротника и катается, проклиная учёных.
— Академики чёртовы! — орёт он. — Кретины! Какой дряни только не выдумают, а от комаров ничего не сотворят!
Из-под травы доносится журчание ручейка. Жадно пью ледяную воду и спешу сменить Федотова. Медленно работать просто невозможно — съедят комары. Правда, у нас есть в пузырьке прозрачная жидкость, носящая длинное название, но она плохо помогает: пот быстро смывает её. К вечеру у нас не лица, а распухшие рожи. К палатке возвращаемся молча, боясь споткнуться. Иначе обязательно упадёшь. В голове уже не шумит, кровь не стучит в висках. Изредка часто-часто задрожит какой-нибудь мускул спины, руки. Сапоги кажутся страшно тяжёлыми. Сесть бы и передохнуть, но делать этого нельзя: застрянем тогда на просеке часа на два. Солнце уже наполовину спряталось за горизонт. Поскорей добраться бы до Енисея.
Трезор где-то в стороне облаивает белку, глухаря или рябчика. Вдруг выскакивает на просеку, бросается ко мне. Громко лает, пытается ухватить меня за полу куртки. Я ношу ружьё, и он зовёт меня за добычей. Я лениво отмахнусь, он замрёт на месте, с недоумением смотрит на меня. Исчезнет в кустах, и потом опять слышится его заливистый лай…
Последние сотни метров; вот и палатка, Енисей… Сбрасываем с себя одежду, падаем в холодную воду. Енисей подмывает противоположный берег. У нашей косы течёт почти незаметно. Окунаемся по многу раз. Обтеревшись, торопливо одеваемся и присаживаемся к костру, который уже развёл наш начальник. Он не так устаёт, как мы. Еда приготовлена вчера вечером. Передохнув, обедаем и ужинаем в один присест.
После захода солнца темнеет быстро. У девчат железная печка. Когда у нас загорается костёр, они набивают в печку берёзовой коры, сухих щепок. Шуруют в печи прутом; из трубы вырывается пламя, искры. Значит, у них порядок, ничего не случилось. Если что-то случится, они должны зажечь костёр. Что может случиться? Поранит кто-нибудь из них руку, ногу. Вдруг объявится хозяин тайги — медведь — и не уйдёт, увидев людей. Пожелает узнать, что у них в палатке. Может появиться какой-нибудь незнакомец, бродяга. Такие типы — редкость, но иногда появляются.
Наша просека прошла через небольшое озерцо. У самой воды мы обнаруживаем свежие угли. Бурсенко, присев на корточки, пошарил палочкой в траве. Нашёл два обожжённых маленьких клочка от газеты. Чешую, шкурки вяленой рыбы.
— Дней десять назад были здесь, — проговорил, поднявшись и озираясь.
— Кто?
— Да ведь кто ж знает, кто они? Двое их было. Эти клочки от махорочных окурков: покурили, оставшиеся окурки расшелушили…
Мы сделали перекур. Дима собрал сухих веточек, прошлогодней травы. Развёл костерок. Молча отдыхали. Тайга представилась ещё более таинственной. Как-то отчётливо я вдруг почувствовал её безбрежность, дикость. «Укрой, тайга его густая, бродяга хочет отдохнуть», — пропел тихо Дима, и я даже вздрогнул от его голоса. Представил этих двоих: идут, идут они, пробираются; откуда? куда? Бурсенко теребил палочкой обрывочки от окурков. Резко встал:
— Ну, за работу, за работу!
Интересный он мужик. Сдержанность в его отношениях с нами, кажется, начала таять. Первые дни он только говорил, что и как делать. И давал советы. Вроде:
— В тайге на землю вещи никогда не кладите. Иначе растеряете всё. Топор — в ствол, шпильки, ленту — на сук, на ветку.
И говорил это как-то вскользь, небрежно, будто советовал что-то необязательное. Опыт подсказал нам, что надо прислушиваться к словам геодезиста. На самом деле: присядешь отдохнуть, положишь рядом топор или шпильки, отойдёшь шагов на пять, вернёшься: вроде вот здесь сидел, вот сюда положил топор, но его нет. Шаришь, шаришь в траве. Что за чертовщина! Не провалился же он сквозь землю. Разгребаешь мох, с недоумением озираешься: уж не проходил ли кто здесь? А топор лежит метрах в десяти от тебя. Тайга опасна тем, что кажется тебе однообразной. Тут нет знакомых ориентиров. В лесу около моего Петровска можно тоже заблудиться. Но там не пропадёшь: поднялся на гору, увидишь далеко горизонт, старый ветряк, деревеньку. Сообразишь, в какую сторону надо идти. Здесь одна надежда — на солнце. Заблудиться легко.